Если бы Гершу приоткрылась завеса чужого разума, наверное, он бы сошел с ума, осознав, насколько отвратительной была душа коменданта. Это было и так видно по тому, как мужчина относился к другим людям. Все были ему должны, а те, кого не принимала нынешняя Германия, и вовсе считались вещами. Комендант распоряжался человеческими жизнями, как ему заблагорассудится, и не видел в этом ничего не то что зазорного, но даже и странного.
Все равно это было не то, что знать наверняка. В силу не затуманенного пропагандой разума и человеческой натуры, Герш волей неволей защищался от этого понимания. Даже в этом жутком месте, в лагере, он видел и нормальных людей, которые были далеко не в восторге от своих новых обязанностей. Герш пробыл здесь не слишком долго, но уже замечал таких. Один раз солдат старательно отвел глаза и отошел, когда заметил его, таящегося в надежде добраться до брата и разделяющей их решетке. Он не позволил бы сбежать, но и наказывать не хотел.
Рахель так и не ушла. Она относила грязную воду, незаметно оттирала пятна, оставшиеся подальше от места происшествия. Герш иногда посматривал на нее, но больше не прогонял. Девушка поразительно напоминала дикого олененка, который испуганно посматривал по сторонам, готовый в любую минуту сорваться и скрыться в лесу на своих длинных ногах.
Когда сверху раздался властный громкий голос коменданта, вздрогнули оба, и не сразу пришло осознание, что было произнесено другое имя. Хана появилась через секунду, словно ждала этого призыва. И без ее напоминаний, Герш понимал, что скоро комендант спустится к ужину, и к этому времени грязи здесь не должно было быть. Неловко опершись на больную руку, Герш едва слышно простонал под нос. Запястье немного распухло и покраснело, но это ничего. Готовясь поступать в медицинское училище и слушая многочисленные врачебные истории дома, Герш знал, что при переломе кожа бы стала синей или даже черной.
Дотерев пол, они оба с Рахель скрылись с глаз коменданта так, что когда тот спускался по лестнице, никого уже не застал. Вынеся грязную воду, Герш сунул девушке пустые ведра, шепнув, что пойдет наверх, пока комендант ужинает. Все также придерживая ноющий живот, он поднялся, как-то тоскливо посматривая на свежие жирные отпечатки подошв на недавно чистом полу.
Он буквально ощущал себя этими крашеными досками. По нему также мог пройтись кому не лень грязными сапогами. И никому не было бы до этого дела. Собрав с пола одежду коменданта, Герш спустился снова, оставляя ее в ванной комнате, и вернулся, чтобы затереть следы, пока они были свежими. Стиркой он займется позже, а пока ему следовало накормить собак, подпрыгивающих в своем загоне.
С болью на время пришло какое-то смирение, чему бы, наверняка, немало обрадовался комендант, и безразличие. Проговорив пару тихих слов, Герш скользнул в загон, не заботясь о том, растерзают его эти бешеные псы – отражение их хозяина – или нет. Вероятно, доберманы ошалели от такой наглости и непривычной схемы поведения (обычно Герш довольно долго упрашивал их успокоиться), и только рванули к мискам, наполнившимся едой.
Только скрывшись в ванной, чтобы заняться стиркой, Герш понял, что не ел с самого утра. Он так старался «угодить» коменданту, что даже не прервался на обед. И какую благодарность он за это получил? Подумав об этом, Герш даже усмехнулся под нос – как будто он ждал какой-то отдачи. Это было смешно по сути своей. Ничего человеческого в лагере не было, кроме тех крох, которые хранили в себе заключенные.

Все то время, что комендант ужинал, Герш провел в ванной за стиркой. Стиркой обычно занимались девушки, поэтому у него все выходило несколько медленнее. Нужно было аккуратно, чтобы не повредить ткань и нашивки, но тем не менее тщательно отчистить все пятна и особенно внимательно замыть участки формы, которые соприкасаются с телом. К тому же мешала поврежденная рука, немилосердно ноющая от каждого движения. А еще мешали злость и отвращение.
Он держал в руках фашистскую форму – черную, будто траурную. Настоящее обличье дьявола. Гершу было противно даже трогать ее, не то что приводить в порядок. Неприятное ощущение только усиливалось, когда следом приходило осознание, с чьим телом соприкасается эта ткань. Кто надевает ее каждое утро, чтобы нести в этот мир лишь боль и страдания. Герш даже чувствовал легкую тошноту, хотя это мог сказываться удар, пришедшийся по животу.
Когда дверь в ванную отворилась, Герш уже заканчивал, с содроганием развешивая одежду коменданта. Парень вздрогнул, молниеносно оборачиваясь. Вряд ли комендант решил бы зайти в их ванную на первом этаже, но сегодня был «особенный» день. Зашел же он ведь на кухню, почему бы не исследовать и остальной дом? На пороге стояла Хана, торопливо прошептав, что его хочет видеть комендант.
- Где он? – тихо поинтересовался Герш. От такой новости живот свело еще сильнее, да и все остальные ушибы и синяки взвыли тупой, досаждающей болью. Зачем он сдался его величеству? Уж точно комендант не будет оправдываться и извиняться за то, что повел себя агрессивно. И, конечно, он не осознал, каким выродком на самом деле являлся. Такие люди обычно не понимали этого, даже если им выносили смертный приговор за их деяния. Они до конца остаются уверенными в своей правоте.
- Иду, - отозвался парень, вытирая мокрые руки и следуя в столовую, в которой за две недели, проведенные здесь, еще ни разу не был. Так что же ему было нужно, этому черту с человеческим лицом? Обвинит Герша еще в чем-нибудь? Возможно, его еда была недостаточно вкусной из-за того, что капли воды попали на комендантские ботинки. Или, выпив вина, он решил, что происходящее перед лестницей было больно забавным, так что следовало задумку повторить.
Конечно, ни о чем хорошем Герш и не думал и ничего такого не ждал. Он и так был невысокого мнения о коменданте, ожидая от него любой подлости, а уж после наглядного доказательства только больше убедился в своей правоте.
- Герр комендант, - тихо проговорил он, останавливаясь, едва переступив через порог столовой. Приближаться к развалившемуся на стуле немцу не хотелось от слова «совсем». Герш и вовсе предпочел бы его не видеть, но ослушаться приказа на территории лагеря не мог.

Стоя на пороге столовой, Герш буквально забывал как дышать. Он не шевелился и не поднимал взгляда, а места, по которым прошелся тяжелый сапог, заныли еще сильнее. Комендант осматривал его, как будто наслаждался своей работой, хотя из явных повреждений мог увидеть только опухшее запястье, не прикрытое рукавом рубашки. Он словно видел в парнишке холст, на котором мог рисовать свои жуткие, бесчеловечные картины.
До последней секунды, пока комендант не заговорил и его планы не раскрылись в какой-то мере, Герш трепетал от ужаса перед неизвестностью. Всего неделю назад он был удивлен, что его не пускали в столовую. И испытывал недовольство по этому поводу – он и так находился на огражденной территории, но даже в одном конкретном доме находились места, куда еврею был путь заказан. Это дополнительное ограничение свободы было как бельмо на глазу. Но сейчас Гершу хотелось выйти и больше никогда здесь не появляться. В какой-то степени он даже завидовал конюху, который и носа не показывал из своей обители.
- Да, герр комендант, - кивнул Герш, разворачиваясь и пулей вылетая из столовой. За пределами этой комнаты, где он какую-то минуту провел один на один с самым ненавистным человеком на свете, он почувствовал себя лучше. Но самые неприятные увечья были нанесены не физически, они остались где-то на уровне сознания и души, наверное. Ведь до сегодняшнего дня, даже проведя столько дней в лагере заключения, Герш и помыслить не мог о том, как сильно он умеет ненавидеть.
Он был добрым парнем – не без греха, но никого и пальцем никогда не тронул. Никому не желал зла и старался не делать ничего плохого. А сейчас его буквально поглощали и раздирали на части такие сильные, непривычные эмоции. Боль сменялась яростью, а ту поглощал бесконечный ужас, к ночи охватывала необычно сильная тоска, которую утром замещали беспомощность и непонимание. Затем снова злоба – животная, слепая, которую новая боль только укрепляла.
Бумагу и карандаш Герш нашел быстро, и через минуту уже вновь с содроганием переступал порог столовой. Опустив голову, он подошел к столу, положил все перед комендантом, чтобы не касаться его рук, и тут же отступил на несколько шагов назад. Что там писал этот мужчина, Герш даже не смотрел – он же не хотел получить еще раз только за то, что лезет не в свои дела, сует свой нос или вовсе «шпионит». Взяв из руки коменданта исписанный лист, Герш снова кивнул:
- Да, герр комендант, - и настроение его резко повысилось. Не от того, что гнев коменданта сменился на милость и тот не только дал Гершу задание, но и отправил в лазарет, а потому, что парню представился удачный случай повидаться с братом под покровом сумерек. На конюшне под сеном лежали пара яблок и кусочек хлеба. Совсем не королевская трапеза, но после той жижи, которую им, евреям, давали, выдавая за суп, было по-хорошему все равно.
Встречи с братом были великим счастьем для Герша, который не мог избавиться от главного страха – прийти и не увидеть его за решеткой. Но Герш ощущал и большой стыд, глядя на то, с какой жадностью его младший брат вгрызается в крохи с комендантского стола. Конечно, он съедал все на месте – нести еду в барак и прятать ее было бы неразумным. Так что Ганс хотя бы ложился спать относительно сытым. И это уже было немало при их положении, но старший никак не мог избавиться от стыда. Ведь в то время как он получает настоящее хорошее мясо с барского плеча, его брат в несоразмерной робе бегает под прицелами немецкого оружия.
Тем не менее, от счастья Герш не терял голову – он был не глуп, а сегодняшний «урок», который преподал ему комендант, только обострил его чувство осторожности. Так что Герш десять раз перепроверил, чтобы за ним никто не наблюдал, и только тогда забрал скромное угощение. У брата он пробыл совсем не долго – только передал все, что смог добыть, узнал, в порядке ли младший, и побежал с поручением. С коменданта станется узнать, как быстро пришел его раб.
- Герр Мельсбах, - Гершу казалось, что кроме обращений и кратких согласий он уже разучился говорить что-либо. Впрочем, немцев это абсолютно точно устраивало. – Герр Кернер велел отнести вам.

Получив отмашку от немца, Герш поспешил обратно. Грустная полячка проводила его до выхода. Герш видел ее не проходящую тоску и, хоть и не знал наверняка, догадывался, что ей в этом доме живется не сладко. Но он ничего не мог с этим сделать и ему нечего было ей сказать. Они были в одинаковом положении, каждый из них переживал не легкие времена – пожалуй, самые тяжелые в их жизни. И у каждого был свой мотив продолжать это дальше. Кто-то заботился о своих ближних, кто-то глупо надеялся, что все это скоро прекратится и их спасут.
Герш в спасение не верил – некому было им помочь. Местная армия, наверняка, давно пала под натиском упрямой Германии. Другие страны наверняка дорожили своей шкурой и выстраивали защиту только для себя. Герш никогда не увлекался политикой, а сейчас и вовсе был далек от всех текущих новостей. Он слышал лишь обрывки разговоров и донесений, из которых складывалась не самая приятная картина. Еще каких-то несколько месяцев назад Герш бы немного порадовался тому, как быстро разрастается мощь его родной страны, но познав на себе самом какой ценой достается это величие, от гордости не осталось и следа.
На обратной дороге Герш снова заглянул к разделяющему две части лагеря забору, но брат уже ушел. За детьми следили чуточку меньше, но все же следили, а так как эти работники были менее ценными, чем сильные взрослые – их вряд ли щадили, если ловили на нарушениях. Герш и этого не знал наверняка. Только слушал рассказы брата, от которых потом долго не мог сомкнуть глаз ночью.
Да и в целом немецкая система была понятной парню. С самых первых дней он уловил одну простую истину – нужно быть полезным, тогда протянешь дольше. Эта истина и помогала ему до сих пор.
Уже в темноте Герш забежал в лазарет, показывая темные гематомы на своем теле. Он чувствовал себя уже лучше – или просто забылся, пока бегал по лагерю, - но не мог пренебречь даже этим приказом коменданта. Впрочем, кроме тугой повязки на запястье, он ничего из лечения и не получил. Так что скоро вернулся в дом, где Хана заботливо оставила ему немного остывшей еды. Вкуса ее Герш не чувствовал, но наскоро затолкал в себя прежде чем привычно заняться чисткой комендантской обуви.
Оставив ее у двери спальной, как какое-то дежавю, Герш поднялся на чердак, где теперь ему предстояло спать. Он чувствовал неуверенность и неловкость. Комендант, конечно, не отменял своего распоряжения, но кто знал, какая вожжа под хвост ударит ему в тот или иной момент.
Герш так и не спал, не смея сомкнуть глаз, когда дверь тихонько отворилась. Парень моментально вскинулся, чувствуя неестественной силы ужас, так как никого кроме коменданта почему-то и не ожидал увидеть. Но это была Рахель, умоляюще прижавшая палец к губам в просьбе не шуметь. Комендант, конечно, давно спал, но сердце все равно зашлось сильнее – что если он проснется? Что если он заметит их тут вместе? Но Герш молчал, не в силах прогнать черноглазую девушку.
- Как ты? – едва уловимым шепотом поинтересовалась она, но Герш просто обнял ее вместо ответа. Он держал ее в своих руках, пока ее темные волосы приятно щекотали его лицо. И это простое ощущение чужого тепла было настольно приятным, что хотелось постыдно плакать.
- Тебе не стоит здесь находиться, если нас заметят вместе, нас убьют, - прошептал Герш и без того очевидное, едва прикасаясь губами к виску девушки. Она тихонько подрагивала от того же страха в его руках.
Эту ночь они провели вместе без сна. Просто лежа на узкой кровати, крепко держа друг друга в таких нужных и важных объятиях. Оба больше не произнесли ни слова – им и так все было понятно, они оба варились в одной бочке комендантского дома. И ничего больше не было нужно, как просто ощущать давно забытую ласку, нежность, бережное отношение и простую человеческую любовь. Совсем не ту, о которых пишут в книгах. Им не хотелось срывать одежды друг с друга и клясться о вечности. Этого они были лишены, пожалуй, навсегда. Лишь бы просто вновь ощутить себя живыми.
Под утро, когда еще даже Хана не проснулась, Рахель ушла. Герш же еще какое-то время лежал на кровати, но когда постель остыла, выскользнул следом за ней. Новый день начался.

К тому моменту, как комендант покидал свое лежбище, в доме уже был полный порядок. Часть работ прислуга выполняла ночью, скользя по деревянному полу так, чтобы ни одна доска не скрипнула под ногой. Не дай бог разбудить коменданта! Все переставлялось, бралось, передавалось крайне аккуратно, а осторожные фразы проговаривались шепотом. Часть же работ они успевали сделать с утра, так как не спали с самого рассвета. Причем Хана не помнила ни одного случая, когда бы комендант вышел из комнаты раньше или встал среди ночи – у этого страшного человека точно не было проблем со сном, - но рисковать понапрасну никто не хотел.
Даже представить себе было жутко, что случилось бы, встань комендант не вовремя, да еще и не выспавшимся. Конечно, он мог не замечать большую часть работы, выполняемой прислугой, но те все равно старались. Все потому, что если комендант все же заметит… Тот же грязный след на полу он может не замечать часами, но попадись тот на глаза в плохом настроении, моментально вызовет мысль о том, зачем ему вообще эти нерасторопные выродки.
Герш уже успел переделать много дел, когда заслышал голос коменданта. До этого момента он был полностью погружен в свои мысли, руки работали отдельно от головы на каких-то рефлексах. Но громкий, командный тон быстро отрезвил парня, заставляя двигаться еще шустрее. Герш нырнул в закуток, где хранились всякие инструменты. Схватив их, он поднялся в спальную коменданта, пользуясь его отсутствием. За эти недели он без всяких часов знал – чувствовал спинным мозгом – сколько времени требуется немцу на завтрак и когда он может вернуться в комнату.
Прямого указания не было, но Герш пару дней слышал, как поскрипывает одна половая доска, когда комендант направляется к кровати, так что это указание было вопросом времени. Починкой мебели и всего дома занимался только Герш. Вероятно, только поэтому комендант выбрал его, а не очередную девчушку. Не марать же чистые арийские ручки грязной работой – молотком и гвоздями.
Отыскать отставшую доску было просто. Герш быстро расправился с ней и уже собирался уходить, как его внимание отвлек новый необычный предмет. На тумбочке возле кровати сидел немного затертый плюшевый зайчик с глазами-пуговками. Герш сделал небольшой шаг вперед, словно надеясь рассеять этот морок, но игрушка все также смотрела на него, гордо восседая на своем месте. Видеть ее было неожиданно больно. Конечно, она не принадлежала самому коменданту. Скорее всего, она лежала в шкафу или еще где, и немец просто вытащил ее.
Наверное, этот зайчик был любимцем маленькой девочки с прелестными бантиками в волосах. Или крошечного мальчика в коротких еще шортиках. Суть была одна – у коменданта был ребенок. Причем ребенок, которого он любил. Не стал бы он хранить у себя эту милую игрушку, если бы ему было все равно. Он скучал по дочке или сыну. Это не укладывалось у Герша в голове. Живи он в мирное время, он бы даже внимания не обратил на игрушку. Но образ коменданта, который безжалостно наносит ему, лежащему на полу, удары тяжелым сапогом, выкрикивая фразы, полные ненависти, совершенно не вязался с образом мужчины, который может держать на руках совсем юное создание, целовать его и шептать нежные слова.
Герш протянул руку, но так и не коснулся зайчика. Каждый вдох отзывался болью. Каким вырастет этот ребенок с таким отцом? Каким он вырастет в гниющей изнутри нацистской Германии? У Герша волосы на затылке шевелились от мысли о том, сколько детей сейчас растут в полной уверенности, что все происходящее вокруг – нормально. Что они принадлежат мистически высшей расе, а остальные – только грязь под их ботиночками. Сколько детей воспитывают, ломая их детские души и психику, сталкивая их с жестокостью и мраком настоящего времени?
Сжав пальцы в кулак, отчего боль сменилась на физическую, Герш быстро вышел из комнаты. У коменданта заканчивался завтрак, а значит, можно было покормить собак, а потом и поесть самому.
На кухне он столкнулся с Ханой, которая попросила его о помощи с подготовкой ко встрече с гостями. Герш молчаливо кивнул. Вчера он вычистил все конюшни так, что сегодня там осталось немного работы – лишь покормить, да напоить скотину. Значит, он успеет помочь девушкам с чисткой сервиза, пока те готовят.

В отличие от девушек, Герш чувствовал и вел себя как обычно. Да, сегодня намечался обед с гостями коменданта. Да, сегодня им нельзя было оплошать. Другой вопрос, а когда им это можно было сделать? Как будто, если бы хозяин дома заметил пятно на скатерти или грязь на тарелке, обедая в одиночестве, то не наказал бы их. Они всегда выполняли свою работу, стремясь к идеалу, так что сегодня ничего не поменялось. Разве что работы этой стало чуточку больше, что бывало и так в те дни, когда комендант не в духе решал чем-то занять «бездельников».
Герш накормил собак, а затем направился на конюшню. Быстро расправившись с делами там, он вернулся в дом, предлагая свою помощь девушкам. Они быстро решили, что Хана, как водится, займется готовкой, пока Герш и Рахель будут вытирать пыль и вычищать посуду до блеска. Хана заметно беспокоилась и постоянно перепроверяла за ними, все ли так идеально, как кажется. Герш долго сдерживал себя, но все же не смог промолчать и шепотом спросил, что ее беспокоит?
Хана только мотнула головой. Ей явно не хотелось выносить свои переживания на люди, даже если это были двое таких же несчастных, разделяющих с ней одну долю. Впрочем, Герш понимал ее. Он тоже не был открытой книгой и не рассказывал девушкам ни о брате, ни о своем прошлом. Им незачем было знать о том, что он рискует собой, таская лакомства у лошадей. Они могли воспротивиться этому, посчитав, что Герш подставляет их всех. Наверное, так оно и было, но пока пары яблок в неделю не хватались, он не собирался бросать своего брата на произвол судьбы.
Также не хотелось говорить и о том, что он был наполовину немцем. Особенно сейчас, когда Герш сам ненавидел в себе эту часть. Может было бы лучше, будь он чистокровным евреем – он бы не чувствовал стыда за нацию, к которой причислял себя так долго. За государство, в которое верил и работать на благо которого собирался. А еще он был рад, что не родился несколько раньше. Он не успел получить образование, которое собирался, а то бы сейчас был в подобной форме, что мелькает за окнами, и лечил таких как комендант от усталости и скуки. Ах, как у меня болит рука, целый день бил и расстреливал этих жидов. Скулы сводило.
Назначенный час иск тем временем близился, но Герш, Хана и Рахель все успевали. Так, что помощь парня уже была и не нужна. Решив не толпиться на кухне, что могло вызвать недовольство коменданта, реши он вновь посетить редкую для себя территорию, Герш выскользнул оттуда. Глубоко вздохнув, он направился к коменданту самостоятельно, стараясь предугадать все возможные подводные камни. Комендант дал распоряжения на счет обеда только Хане, что не удивительно, ведь только она имела право накрывать на стол и подавать блюда, обслуживая его арийское величество. Но сейчас ситуация особая, прибудут другие нацисты.
Гершу хотелось бы знать, что делать ему. Возможно, комендант хотел его присутствия и забыл об этом сказать (или ждал, что тот сам проявит инициативу – то есть, читай как «забыл, но придумал как себя оправдать»). Или же, напротив, Гершу не стоило показываться на глаза знатным особам все это время. Может, комендант внезапно вспомнит о поручении, которое нужно отнести. В общем, вариантов была масса, как уже успел выучить Герш, так что стоило перебороть страх, перемешанный с ненавистью, и явиться пред очи гауптштурмфюрера.
- Герр комендант, у вас будут для меня указания? – эта фраза, пожалуй, набила оскомину на языке. Казалось, Герш засыпал с ней и просыпался с ней же, а между тем она преследовала его и во сне.

Еще в тот момент, как комендант начал оборачиваться на него – медленно и недовольно – Герш понял, что на сей раз дело не обойдется простыми командами и небрежным жестом руки. Мужчина смотрел на него, будто увидел муху в своей тарелке супа, заказанного в лучшем ресторане Берлина. Это была плотная смесь удивления и брезгливости, к которой верно подмешивалась нарастающая злость.
Отрывисто проговаривая вопросы, что чуть кривили тонкие губы, комендант двинулся в сторону прислуги. О том, что гостей будет больше и требуется еще один стол к тем, что они уже установили в столовой, Герш не знал. Может, людей больше и не будет, а хозяин дома просто хотел усадить их свободнее, чем планировали его слуги – кому какое дело? Гершу оставалось лишь опустить голову в немом покаянии.
Он и хотел вставить свое слово, но перебить коменданта в таком состоянии, читай, как подписать себе смертный приговор. К легкому удивлению, мужчина прошел мимо, но так близко, что Герш ощутил его горьковатый, немного резкий, как и сам немец, запах. Он был похож на крепкий алкоголь. Привлекательный в глазах многих, острый, вроде как благородный, но… никогда не знаешь, когда и как крепко он ударит тебе в голову, оставляя валяться в грязи на обочине.
Все также понурившись, Герш поплелся следом. Неужели он заставит коменданта кричать ему из другой комнаты? Нет, «представление» только началось. Правда, роль его была слишком короткой, да и фраза досталась только одна. Герш как-то ярко представил себя в театральной массовке, где режиссер ему говорит стоять в сторонке и повторять: «Да, герр комендант».
Выплеснув свое возмущение, мужчина снова направился к прислуге, и на сей раз сворачивать не собирался. Только вот отчего-то Гершу внезапно стало почти что все равно. Безусловно он боялся того, что с ним будет. И еще больше боялся того, что после его смерти будет с Гансом. Но сейчас какое-то тупое отчаяние накрыло его тяжелой волной и погребла под собой. Осознание того, что как бы он не трепыхался – он ничего не изменит – пронзило его с особенной ясностью.
Их было много. В одном только этом лагере заключенных было вдвое больше надзирателей. Но они ничего не могли изменить. И он не сможет. Он все равно умрет, и, как бы этого не хотелось, Ганс умрет следом. Герш даже не мог сказать, что было хуже – погибнуть от голода, болезней и тяжелой работы или быть забитым до смерти тяжелыми сапогами этого дьявола с пронзительными светлыми глазами, что вонзался взглядом в самую душу.
- Одежда постирана и высохла, герр. Я имел в виду дополнительные поручения. Ваши лично, - проговорил Герш и сам себе поразился.
Нет, он не звучал напыщенно, агрессивно или вызывающе. Его голос все также был тих, смиренен и даже несколько робок, словно он стеснялся обращаться к коменданту. Просто не было сил говорить хоть на толику увереннее. Скорее Герша удивило, как много он сказал коменданту за один раз. Порой они не разговаривали сутками, а иногда и не виделись вовсе. Зачем такому человеку ежечасно контролировать свою прислугу? Его образ и душный страх, который он оставил за собой, делали свое дело прекрасно. А сейчас он произнес целых тринадцать слов.
Тем не менее, проговаривая это, Герш выполнил приказ коменданта и руки поднял. Он просто не мог ослушаться. Он был не больше, чем собаки, которых он кормил каждый день. Как покорное животное, которое выполняет приказания хозяина, даже если те ему не по душе. С разницей лишь в том, что собакам во дворе перепадала ласка и сытные обеды.
Несмотря на безысходное спокойствие, пальцы чуть подрагивали. Герш и сам посмотрел на кисти своих рук. Это уже точно не были тонкие руки будущего врача. Кожа быстро огрубела от постоянной работы и покрылась мозолями от лопаты, молотка и бесконечных тряпок. Здесь и там красовались порезы и ссадины, а над покрасневшими костяшками вились изогнутыми дорожками взбухшие вены.
Вот и все. Все мечты о светлом будущем жирно перечеркнуты одним только этим образом. А сейчас казалось, что и одним человеком.

Пожалуй, Герш ожидал чего угодно, но только не этого. В одном он был убежден на все сто процентов. Он был уверен, что комендант сломает ему одну или даже обе руки. Возможно, оправдывая себя тем, что такому нерадивому «помощнику» они ни к чему. Скорее всего, одну, конечно, ведь Герш должен был остаться после этого в строю и продолжать работать по дому, да притом управляться одной рукой еще быстрее, чем обеими. Или же придется его вышвырнуть из дома и расстрелять, как собаку.
Даже несмотря на это Герш держал руки перед собой. Что ему оставалось делать? Убежать с криками ужаса прочь, пока его не заткнут несколько грамм свинца, ввинтившиеся между лопаток или проламывающие затылок?
В очередной раз Герш отчетливо убедился в том, что одним из самых неприятных чувств, помимо страха и безысходности, было понимание отсутствия какого-либо выбора. Откровенно говоря, он даже жизнью своей не распоряжался. Комендант мог в любой момент решить, что он больше ни к чему и, наоборот, посмеяться над неразумным евреем и пройти мимо. Разве что оставалась возможность самоубийства. В глубине души Герш даже усмехнулся – ему иногда казалось, что и в таком случае, он умрет и в аду встретится со стальным взглядом коменданта. За последнее время он стал личным кошмаром многих, и Герш не был исключением.
Тем не менее, неизвестно, что оказало такой эффект, но гауптштурмфюрер сменил гнев на сдержанную милость. Герш даже шире распахнул глаза в молчаливом недоумении, но тут же торопливо кивнул.
- Да, герр комендант.
Конечно, он не догадывался о том, что мужчина обратил внимание на внешность своей новой игрушки. Что он со своими достаточно арийскими чертами лица неплохо, по мнению фашистов, вписывался в интерьер немецких посиделок. Вариантов возникновения такого приказа была масса, но ни один из них, появляющихся в голове со скоростью молнии, не походил на истину. Так что Герш бросил даже и пытаться. Ему нужно было выполнить указание.
Он было двинулся исполнять, но этот взгляд приковал его к месту. Герш смотрел в лицо коменданта, как мышь, замершая перед змеей и забывшая, как дышать. Поэтому, когда мучитель, наконец, отвел его, развернулся и ушел – Герш испытал ни с чем не сравнимое облегчение. Словно он барахтался на краю обрыва и чья-то сильная рука оттащила его за шиворот обратно. Простояв буквально пару секунд, дав себе такую передышку, Герш сперва направился за дополнительной мебелью, в одиночку перетаскивая громоздкий стол. И только затем он зашел в ванную, с остервенением выполняя приказ коменданта.
Он ненавидел себя, ненавидел свои руки и ненавидел все вокруг. Герш не особенно понимал, с чего вдруг возникла эта вспышка ярости, а может, просто не хотел разбираться в этом. Всю свою злость он выместил на жалком кусочке мыла, которым оттирал грязь с рук, дабы радовать зажравшихся немецких господ своей опрятностью.
А потом в голове возникли воспоминания. О том, как его дед также тщательно мыл руки, будто перед операцией. О том, как его, Герша, это завораживало такое простое вроде бы действо. И о том, что он с тех самых юных лет мечтал пойти по стопам деда. Что же теперь? В какие невероятные дали унеслась его светлая, нетронутая мечта? Она была растоптана вместе со всем его существом под каблуком фашисткой Германии.
Герш вернулся на кухню и поймал Хану, расспрашивая ее о том, что он должен делать и как себя вести. Он таскал вместе с ней посуду на столы, критично проверял ее чистоту и в полголоса переговаривался с девушкой, стараясь не упустить ни одной мелочи, от которой, возможно, вновь зависела его жизнь. За делом он вроде как и забыл о своих эмоциях – и о ненависти, и о нестерпимой боли. Кроме того, разнесшиеся голоса доложили, что первые гости уже прибыли в их дом, и скоро начнется действо.

Пока Хана встречала гостей, Герш лихорадочно доделал все в столовой, чтобы к приходу немецких офицеров все просто сверкало идеальностью. Затем он направился к музыкантам, перетаптывавшимся на заднем дворе, чтобы проверить и их готовность. Одетые в непривычно чистую одежду, которой они не видели уже давно, заключенные чувствовали себя не в своей тарелке. В глазах их был все тот же ужас и отчаяние, что преследовали, кажется, всех попавших в лагерь не по своей воле. Те, в ком страх ослабевал, обычно долго не протягивали. И именно поэтому один из евреев сильно волновал Герша.
Зажавший в руке традиционно еврейский инструмент – скрипку, - тощий, как борзая собака, мужчина слишком заметно покачивался, будто ветер двигал его с места. На его лице была только тяжелая печать усталости и желание, чтобы все это прекратилось. Герш занервничал. Если он упадет перед гостями или рука его дрогнет так, что скрипка издаст слишком резкий и пронзительный звук, кто знал, чем это могло обернуться для всех них. Судьба музыканта в этом случае была незавидной, но Герш больше беспокоился за себя и девушек, с которыми жил в этом доме.
Это было эгоистично, и, возможно, в Герше говорила немецкая половина его крови, но тут уж каждый был сам за себя. У него был младший брат, и он не собирался подвергать его жизнь еще большей опасности из-за больного еврея. «Если ты не стоишь на ногах, лучше пойди и сам застрелись». Мысль в голове возникла настолько ярко, что буквально поразила Герша, как молния, с головы до ног. Что же с ним? Откуда в нем столько злости?
Опомнившись от очередного припадка ярости, Герш пошел к мужчине и шепотом поговорил с ним. Он просил его держаться, ведь от этого зависели жизни всех. Кажется, еврей его понял, медленно кивнув и встав прямее. Оставалось лишь надеяться, ведь у них совсем не было времени искать нового скрипача.
Герш буквально забежал в дом, боясь, что увидит там первых гостей и разъяренного коменданта, который забавы ради пристрелит его на глазах ликующей толпы. Но голоса раздавались еще от входной двери, так что он встал у стенки в столовой и ждал. Забавно, но он чувствовал, как точно в таком же напряжении стояла на кухне Рахель, которая готовилась подавать бегающим товарищам по несчастью все, что требовалось.
Наконец, гости начали заходить и рассаживаться, и Герш тяжело сглотнул, стараясь подавить в себе страх. Их было слишком много. И все они имели власть, в частности, власть над ним. Конечно, он не думал, что их коменданту может не понравиться распоряжение его прислугой. В глазах Герша они все были не больше, чем мусором, с которым любой немец, у которого было оружие и начищенные сапоги, мог делать все, что пожелает.
Минуты растянулись в часы, но постепенно Герш успокоился, вновь заняв себя работой. Он убирал грязные тарелки, ставил новые, подливал алкоголь, стараясь при этом не касаться даже на толику одежды и рук немцев. Даже не потому, что боялся гнева «господ», скорее – ему было противно. Он не хотел понимать, что перед ним были живые люди, теплые, из крови и плоти. Проще было сохранить рассудок, представляя их эдакими манекенами, только очень жестокими и непредсказуемыми.
Обед шел к завершению, но Герш не расслаблялся – и не зря. Он торопливо шел к коменданту, чьи жесты, казалось, уже начал не просто читать, но предугадывать. И тогда его застал этот вопрос. Спрашивал омерзительно толстый офицер с блестящими от жира губами, которыми он не менее противно причмокивал. Герш едва не замер там, где находился, но невероятным усилием заставил себя подойти к коменданту, не поворачивая головы никуда, кроме бокала, в который подливал коньяк.
Комендант подтвердил, а Гершу оставалось только сжать зубы – толстяк не успокаивался и теперь… хотел купить его. В мыслях юноши мгновенна возникла картинка того, как он со всего размаху разбивает бутылку дорогого алкоголя об это обрюзгшее рыло. «Я тебе не вещь!». Следом в ушах зазвенели выстрелы, сразу несколько, отчего Герш едва заметно вздрогнул. Он бросил украдкой затравленный взгляд на коменданта и был сбит с толку злобой, которую успел заметить в его глазах. Но спустя долю секунды все встало на свои места – герр Кернер довольно рассмеялся, видимо, сочтя смешной непонятную прислуге шутку.
Наверное, ему показалось. В конце концов, он привык видеть на лице коменданта именно такое выражение, словно ярость, которая делала свои нападки на Герша сегодня, жила в гауптштурмфюрере постоянно. Последний не ответил, лишь предложил переместиться в гостиную, дабы выкурить явно дорогие сигары. Значит скоро следовало переместиться и им.

Отредактировано Герш Ройфе (2019-05-31 00:51:06)

Гершу претила даже сама мысль идти следом за немцами и продолжать обслуживать их веселые гуляния. После откровенного признания его вещью он чувствовал себя отвратительно. Но отправлять Хану, миловидную девушку, к уже изрядно подпившим офицерам, пышущим вседозволенностью, было рискованно и низко. Герш едва заметно кивнул ей, перехватив взгляд, и перенял из ее рук две бутылки, следуя за «господами».
В гостиной лилась немецкая музыка, разносился громкий несдержанный смех, а воздух быстро наполнился горьковато-сладким дымом сигар. Герш незаметно потер переносицу, чтобы не чихнуть и не привлечь к себе внимание. Он все также продолжал невзрачной тенью скользить за спинами офицеров, наполняя их бокалы и выполняя небольшие поручения. Он каждый раз вздрагивал внутри, когда кто-то из более молодых немцев заказывал музыку, к которой Герш и сам привык. Которую слушал до того, как попал сюда. И вот незадача – он знал слова и любил эти песни, но все же был по другую сторону баррикад.
Гершу было даже немного противно от того, что фашисты сейчас слушали то, что слушал когда-то он. Будто бы они очернили произведения искусства своим присутствием. Возможно, если он выживет, он больше никогда не поставит эти пластинки. Впрочем, волноваться было не за что – они все вряд ли покинут эти стены живыми.
Оставалось плыть по течению и делать свои годы, месяцы, дни или даже минуты, что отмерены судьбой, хоть чуточку лучше. Герщ подошел к толстяку, который раздражал его сильнее всех, и наполнил его стакан. Лицо его оставалось беспристрастным, дабы не выдать ни единой негативной эмоции, что бурлили в душе.
Толстяк не отставал. Герш ходил к музыкантам, подносил алкоголь и закуски, и выполнял все его мелкие приказания. Хотелось, чтобы все это быстрее закончилось. Гордость Герша была уже на пределе, начиная нашептывать, что лучше уж схлопотать пулю в лоб, чем продолжать ублажать этого откровенно мерзкого человека. На удивление даже комендант отошел на второй план, несмотря на то что Герш знал его несколько ближе.
Герш пытался отвлечься от ненужных сейчас чувств, и он нашел себе применение. Находясь рядом с офицерами, он сначала невольно, а затем специально слушал их разговоры. Конечно, они много говорили ни о чем, как и полагалось гуляющим людям, но и интересные сплетни проскальзывали. Находясь здесь, в неволе, Герш, как и все остальные узники, были лишены какой-либо информации извне. Они откровенно были отрезаны от всего мира и понятия не имели, что происходило в стране и Европе в целом. Максимум, что они могли слышать из новостей – были теми, которые рассказывали новоприбывшие. Герш же лишился и таких слухов, живя в доме местного хозяина, практически отгороженный от остального лагеря.
Мысленно Герш горько усмехнулся. Хотел пробиться капельку повыше, чтобы иметь возможность помогать брату, а сам запер себя в еще более тесной клетке, да еще и с тигром под боком в придачу – велика же заслуга.
От размышлений вновь отвлек обрюзгший немец, который теперь просил его сбегать к машине и принести что-то. Герш почти невольно бросил взгляд на коменданта, словно спрашивал у него разрешения. На деле, конечно, ему была интересна реакция мужчины – повторится ли то привидевшееся недовольство?

Отредактировано Герш Ройфе (2019-06-03 23:28:59)

Некоторое время Герш откровенно не понимал, что происходит. Внутреннее чутье, которое рано или поздно обострялось у заключенных, умеющих выживать в столь гиблом месте, подсказывало, что он невольно принял участие в какой-то постановке. Немцы разыгрывали некую партию, содержание которой Гершу оставалось недоступно еще несколько минут.
Он видел взгляд, которым комендант одарил бесформенную тушу офицера. Герру Кернеру определенно не нравилось поведение немецкого приятеля. Последний явно чувствовал себя, как дома, пытаясь распоряжаться чужим праздником, и, вероятно, этого комендант не планировал. Затем стальной взгляд впился в самого Герша, отчего тот немного сжался. Еще не понимая разумом происходящего, внутри он в тот же миг осознал, чем это грозит для него лично. И верно, комендант резковато поднялся со своего места, направляясь к слуге.
Сперва Герш подумал, что будет наказан за свою медлительность. Вместо того, чтобы бежать со всех ног по поручению толстяка, он имел наглость ждать разрешения «хозяина». Затем, когда тяжелая рука коменданта со звонким шлепком впечаталась о его щеку, Герш решил, что это было показательным поведением. Представлением, дабы повеселить знатных господ. Это было ужасно унизительно.
Парень шумно выдохнул, но не проронил больше ни звука. Половину лица жгло, впрочем, боль быстро уходила. Было обидно, унизительно и обидно. Молодые офицеры смеялись, словно увидели Чарли Чаплина. Что же было смешного в избиении другого человека? Герш недоумевал по этому поводу уже не первый день. Как нужно было промыть мозги людям, чтобы так много людей пали ниц перед жестокостью и считали ее проявления, как минимум, потешными?
Комендант тем временем продолжил «отчитывать» его, но его ли? И когда смысл произнесенных слов дошел до Герша, пробившись сквозь противный звон в пострадавшем ухе, пришло и понимание. Коменданту претила мысль о том, что какой-то толстяк с опухшими губами будет считать себя важнее него, что он будет помыкать его слугами, попивая чужой коньяк и разбрасываясь своими сбережениями. Герр Кернер не собирался дарить и даже продавать свое «имущество».
На какую-то секунду или даже толику ее Герш почувствовал благодарность к человеку, который только что ударил его. Но тут все было просто. День тянулся за днем, и пока комендант, хоть и был неоправданно жесток, неожиданностей не выбрасывал. Герш и другие слуги прекрасно знали его расписание и быстро выучили его манеры и повадки. Пока все было по-немецки идеально, комендант их даже не замечал – и это было невероятно удобно. Чего ждать от омерзительного толстяка Герш не знал и узнавать не хотел.
- Да, комендант, - повторил он заезженную фразу, моментально двигаясь дальше, словно ничего и не произошло.
Он обновил напитки во всех стаканах, что охотно протягивали офицеры при его приближении, и распорядился, чтобы тот злополучный сверток гауптштурмфюрера забрали. Это было странно и даже удивительно, но невольно Герш теперь старался быть поблизости от ненавистного коменданта, словно видел в нем защиту и оплот. Словно низкая пощечина что-то перевернула в голове парнишки.
Нет, конечно, нет. Герш все также ненавидел и боялся коменданта, как и других, пошедших на поводу у Гитлера. Но и дураком он не был. После произошедшего даже самый безмозглый мог понять, как обстоят дела. Возможно, Герш поплатится после, когда гости разъедутся, но пока ему следовало стать тенью того, кто не позволит другим фашистам распоряжаться им самим и его жизнью.

Если бы Герш знал о том, что творится за стенами этого лагеря в полной мере, «еврейская кровь» отравила бы его еще сильнее. Но он не знал. Какие-то обрывки рассказов, кусочки жестокости, которые не давали полной картины. Тем не менее, это не мешало ненавидеть этих людей, которые поддались своей животной натуре и, казалось, видели смысл жизни в том, чтобы показывать свое превосходство, унижая тех, у кого такой силы не было.
Отец Герша всегда говорил, что сильный никогда не обидит слабого. А если такое случается, значит этот человек вовсе не лидер, его дух слаб, он прогнил изнутри. Теперь же казалось, что прогнила вся Германия, а вместе с ней и Польша.
Продолжая прислуживать немцам, Герш невольно подмечал, что чем больше они выпивали, тем менее опасными становились. Они шутили про евреев, но меньше говорили про политику и почти не похвалялись своей бравадой. Вот бы было неплохо напоить всю страну, чтобы вразумить и направить в другую колею. Герш мысленно усмехнулся. Это все казалось идиллией, но он понимал, что это обман. Стоит ему сейчас повести не так, как запланировали его «хозяева», и они вновь обнажат свое истинное лицо, хотя и изрядно набравшееся.
- Будут еще заключенные? – небрежно спросил один из гостей. Но внимание привлек не вопрос, а ответ, столь же беззаботно слетевший с губ коменданта.
Герш едва не задохнулся, чуть шумнее выдохнув носом, чем обычно. Он незаметно отвернулся, дав себе секунду, чтобы восстановить прежнее отстраненное выражение лица. Они собирались перевезти детей в Германию. И уж Герш был точно уверен, что не на курорты для немецких ребятишек. Всех ли? Зачем? Когда? Вопросы роились в голове, но ответов не было – офицеры закрыли тему.
Нужно было взять себя в руки и что-то придумать. Но что?
Офицеры поднялись, следуя приглашению коменданта, и направились обратно в столовую, где Хана уже подготовила кофе и десерты. Герш двинулся следом, принимаясь разливать кофе желающим и стараясь, чтобы руки не тряслись. Нет, он не прольет ни капли и не покажет своей заинтересованности в данном вопросе. Никто не должен заподозрить его личный в том интерес, да и просто то, что он подслушивал их.
Нужно было выяснить у коменданта как можно больше про это. И, если потребуется, выкрасть Ганса и прятать его на территории для взрослых как можно дольше. Возможно, нужно поговорить с герром Кернером прямо сегодня, пока он пьян. Быть может в этом забытьи он на утро не вспомнит части разговоров со своим слугой. Впрочем, сейчас Герш резко перестал бояться за собственную шкуру. Он должен был сделать все, что угодно, лишь бы не дать этим фашистским недоноскам навредить его брату еще сильнее.
За этими мыслями Герш даже не обращал внимание на действительно богатый стол, который так резко контрастировал с тем, чем кормят заключенных в лагере. Конечно, не ему было жаловаться. В доме коменданта Герш не голодал. Они не ели от пуза и им не доставалось сладкого, а мясо было редкостью, но все же это не та мутная вода, которую в бараках выдавали за суп. Казалось, если им вырвет, перемешавшись с желчью, он станет только вкуснее. Но на столе стояли красивые десерты, и Герш не смог бы съесть даже самое прелестное пирожное, если бы ему и предложили это – таким сильным было волнение.
Он поймал на себе взгляд коменданта и посмотрел на него в ответ, чтобы понять, не желает ли тот чего-то еще. Но герр Кернер ухмылялся своим мыслям и ничего не требовал. Так что Герш едва дернул уголки губ вверх и отошел от коменданта, направляясь туда, где требовалось его присутствие.

Если прошедшие шесть часов затянулись даже для коменданта, то надо представить, какими они стали для тех, кто прислуживал ему и другим немецким офицерам все это время. Это были шесть часов непрерывного унижения и одуряющего страха, что вцепился острыми коготками в плечи и горло юноше и девушке и не отпускал до последнего. Герш лишь изредка пересекался взглядами с Ханой, но этого хватало, чтобы понять, насколько близко она разделяет все его эмоции. Ему казалось, что она даже также подслушивает все эти пьяные разговоры, чтобы подчерпнуть для себя что-то новое.
Наконец, гости начали потихоньку расходиться, а вместе с тем Герш начал все яснее ощущать невероятную тяжесть усталости, давящую на голову и плечи. Ничего еще не хотелось так сильнее, чем спрятаться в своей крохотной комнатке под крышей и проспать беспробудным сном до рассвета на жесткой, как камень, кровати.
Он понимал, что этим скромным мечтам не суждено было сбыться. Комендант и его гости могли направиться в свои постели, а у них, прислуги, было еще море заботы. Выпроводить музыкантов, убрать все места попойки и веселья, отстирать одежду, которую им выдали на время приема, отчистить и наряд самого коменданта, вымыть пол и затем, если останутся минутки до рассвета, можно было прикрыть глаза.
За всем этим Герш не особенно понимал, как улучить минутку, чтобы, предавшись невероятной дерзости, обратиться к коменданту. Да и спустя время решимость его поутихла. Гауптштурмфюрер не выглядел особенно пьяным. На его щеках не светился забавный алкогольный румянец, глаза все также цепко следили за всем происходящим. Особенной добротой и щедростью он также не распылялся.
Возможно, были иные способы выведать информацию? Герш сделал себе мысленную зарубку отыскать этот способ быстрее. Ну а если уж не успеет, он никак не сможет пропустить того, как детей грузят для перевоза в другое место, – он часто бывал за стенами этого дома. Тогда уж и сделает что-нибудь – обратится к коменданту или попробует выкрасть брата. На самом деле, это уже было неважно, Герш был уверен, что оба этих варианта ведут к его неминуемой гибели. С другой же стороны, что в этом лагере не вело к смерти?
Перво-наперво, он все равно узнает, что об этом слышал его брат. А если слухи до того не дошли, попросит быть внимательнее – навострить ушки и при малейших признаках опасности прятаться и пытаться добраться до него, старшего брата. Герш был обязан что-то придумать, у него просто не было выбора, ведь он был ответственным за Ганса с тех самых пор, как их родители отправили братьев в Польшу.
- Да, комендант, - кивнул кратко Герш на очередной приказ мужчины и, осмотревшись на предмет более срочных дел, но не обнаружив таковых, быстро выскользнул за дверь. Конечно, он не собирался тащить жирдяя собственными силами. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что у него не получится, как бы он не старался.
Отыскав машину неприятного толстяка, Герш тихо переговорил с водителем и позвал на помощь солдат, чтобы те вынесли и погрузили бесчувственное тело «хозяина» в автомобиль. Также он поступил и с другим спящим немцем, куда более молодым, заснувшим прямо на диване, да так сладко, что, видимо, даже комендант пожалел его будить, уйдя наверх. Гершу же было не жаль. Этот миловидный юноша якшался и во всем подражал фашистам. И Герш был уверен, что на его руках уже достаточно крови невинных людей. Возможно, того и рвало после содеянного, но когда рвота была достойным оправданием грехов?
Разделавшись с этим заданием, Герш вернулся в дом, где Хана его попросила помочь Рахель с уборкой, пока она пойдет за одеждой коменданта наверх. Юноша видел, как она нервничала, но не придал этому значения – кто мог оставаться спокойным рядом с этим чудовищем? Он присоединился к темноглазой еврейке, быстро убирая лишние стулья и столы, посуду, собирая покрывала и приборы, набирая воды, чтобы оттереть все следы будничного празднования. Действовали они достаточно быстро и слаженно, так что у Герша вновь появилась надежда, что он успеет поспать хотя бы пару часов.

Глядя на слезы Ханы, Герш одновременно и сопереживал девушке, и, где-то глубоко в душе, радовался тому, что принял верное решение и не пошел за пьяным комендантом. Если уж он прогнал свою любимицу, то ему бы точно ни слова сказать не дал. Была и еще одна, третья сторона, с которой Герш смотрел на ситуацию. И имя ей было удивление. Уж вряд ли Хана так переживала только из-за того, что фашист наверху не позволил ей постирать его одежду и прочитать сказку на ночь. Она точно от него что-то хотела, а связав это предположение с воспоминанием о том, как странно Хана вела себя с утра перед приемом, Герш только уверился в этом. Неужели ее тоже взбудоражила новость о детях? Кто у нее там был? Младшие брат или сестра? Ребенок? Нет, Хана планировала что-то просить у коменданта еще с утра, когда никто из них не слышал ничего про перемены в лагере.
Герш оттирал пол в гостиной и все не мог остановиться думать об этом. Во-первых, ему больше не о чем было размышлять – новости, которые доносились до прислуги, были столь скудными, что, пожалуй, начнешь цепляться за всякую ерунду. А во-вторых, Гершу эта догадка определенно не нравилась. Она шла наперерез его собственным нуждам. В том плане, что если двое из трех «рабов» начнут что-то просить у коменданта, то вряд ли он, радостно улыбнувшись, удовлетворит обоим требованиям и предложит еще пару бонусов.
Хана была в этом доме дольше и мужчина допускал ее туда, куда не было дороги другим слугам. Так что не будет удивительно, если ее наполненным слезами глазам комендант еще и ответит положительно. Довольствоваться отказом Гершу очень не хотелось, какие бы ни были причины у девушки. Конечно, он не станет специально вставлять ей палки в колеса, но теперь поторопится с принятием собственного решения.
Закончив все дела, Герш поднялся в свою комнату, сворачиваясь калачиком на кровати. Рахель сегодня не приходила, видимо, забывшись тягостным сном после дня в страхе в полном доме немецких офицеров. А вот Гершу сон не шел. Он все думал и думал: о словах немцев, о своем младшем брате, о слезах Ханы. О том, как такое вообще получилось, что они оказались здесь, вынужденные прислуживать, как во времена рабовладельческого строя. И не дай бог еще придется соперничать, решая кто должен жить, а кто умереть. Это все было так ужасно, что Герш провалился в сон, полный кошмаров и темных видений.
Проснулся он ровно через час, едва в крохотное окошко под потолком пробрался первый луч восходящего солнца. Их день снова начался.
Герш поднялся с кровати, уже не обращая внимание на то, как болит его спина, словно ему было не двадцать лет, а все девяносто. Комендант все спал, видимо, никак не отойдя от вчерашних излияний, а Герш нет-нет, да думал о том, что сейчас самое время придавить его лицо подушкой. Да вот только комендант был не один. И будет совсем не весело, если на его место пришлют кого-то подобного мерзкому толстяку-офицеру, что был вчера на обеде. Вспомнив это рыхлое лицо и полные губы, блестящие от жира и слюны, Герш вздрогнул.
Чуть позже пришлось встрепенуться еще раз, когда на улице закричали немецкие солдаты, а спустя еще минуту сверху раздался трубный голос проснувшегося коменданта. Голос этот звучал ровно, но нотки какого-то недовольство или раздражения Герш все равно уловил, хотя их разделял целый этаж. К этому быстро привыкаешь и быстро учишься распознавать язык жестов, тон голоса и даже посылы во взгляде.
- Комендант проснулся, - шепнул одними губами он Хане на кухне, тоже поспешив спрятаться от ненужных глаз. Солдаты все ликовали, но Гершу было все равно. Он понятия не имел, кто такой Франк.