Я вышел из зала торгов, направляясь к кассе, чтобы расплатиться за свои приобретения, и тут кто-то тронул меня за плечо. Обернувшись, я увидел упитанного, сильно потеющего мужчину с большим кожаным портфелем в руках.

— Мистер?.. — спросил он.
Я выжидающе молчал.
— Мне нужно поговорить с вами. Срочно.
— Прошу извинить, но мне хотелось бы попасть в кассу прежде, чем там соберется очередь.
— Нет. Пожалуйста, подождите.
— Прошу прощения?
— Сначала вы должны выслушать то, что я должен сказать. Есть тут местечко, где можно уединиться?

Он огляделся, словно ожидая увидеть нас в плотном кольце подслушивающих, и я почувствовал раздражение. Человека этого я не знал и не имел никакого желания таиться вместе с ним по углам.
— Все свои соображения вы, без сомнения, можете высказать здесь. Тут каждый занимается своими делами. С чего бы им проявлять к нам интерес? — Мне хотелось расплатиться за свои приобретения, договориться об их доставке и покончить с этим.
— Мистер… — вновь обратился ко мне незнакомец.
— Пармиттер, — резко бросил я.
— Благодарю. Мое имя значения не имеет: я действую по поручению клиента. Мне следовало прибыть сюда гораздо раньше, но я неожиданно стал свидетелем несчастного случая: какого-то беднягу сбила и сильно изувечила мчавшаяся машина, — пришлось остаться, давать показания полиции; из-за этого я и опоздал… — Он достал большой носовой платок, отер лоб и верхнюю губу, но бисеринки пота сразу же выступили снова. — Мне дано поручение. Та картина… я должен ее приобрести. Я должен вернуться вместе с ней.
— Увы, вы опоздали. Не повезло. Тем не менее вряд ли в этом есть ваша вина: у вашего клиента нет никаких оснований винить вас в том, что вы оказались свидетелем несчастного случая на дороге.

Незнакомец, казалось, волновался все больше и больше и, соответственно, потел. Я двинулся было от него, но он больно вцепился мне в руку.
— Последняя картина, — произнес он, обдавая меня зловонным дыханием, — венецианская сценка. Теперь она ваша, и я должен ее приобрести. Заплачу вам столько, сколько запросите, с хорошим наваром, вы не останетесь в убытке. В конце концов, это в ваших же интересах, вы ее все равно потом продадите. Какая ваша цена?

Я высвободил руку из его пальцев.
— Никакая. Картина не продается.
— Послушайте, не надо глупостей, мой клиент богат, можете назвать любую цену. Вы разве меня не поняли? Я просто обязан заполучить эту картину.

С меня было достаточно. Не обременяя себя хорошими манерами, я резко развернулся и пошел прочь.Но он опять догнал меня, хватая руками, стараясь не отставать.
— Вы должны продать мне эту картину.
— Если вы не уберете от меня руки, я вынужден буду позвать служителей.
— Мой клиент дал мне указания. Мне нельзя возвращаться без картины. Годы ушли на ее поиски. Я обязан ее приобрести.

Мы дошли до кассы, где уже, разумеется, образовалась солидная очередь из желавших расплатиться покупателей.
— Говорю в последний раз, — прошипел я, — оставьте меня в покое. Как вам еще втолковать? Мне нужна эта картина, и я намерен хранить ее у себя.

На мгновение незнакомец отступил на шаг, и я уж было подумал, что тем дело и кончилось, но тут он резко придвинулся ко мне и произнес:
— Вы пожалеете! Должен вас предупредить. Вам не понравится держать у себя эту картину.
Глаза его выпучились, пот градом стекал по лицу.
— Вы понимаете? Продайте мне ее. Ради вашего же блага.
Все, на что я оказался способен, — это не рассмеяться ему в лицо: я просто-напросто отрицательно качнул головой и отвернулся, вперившись взглядом в серый пиджак стоявшего передо мной мужчины, словно ничего более захватывающего в мире не было.
Я не позволял себе оглянуться, но когда, расплатившись за купленное, в том числе и за венецианскую картину, отошел от окошечка кассы, тот человек исчез.
Я вздохнул с облегчением и выбросил неприятный случай из головы, выйдя на залитый солнцем Сент-Джеймс.

И лишь вечером, усаживаясь работать за свой стол, я ощутил вдруг непонятный трепет, по спине словно холодок пробежал. Встреча с незнакомцем нимало меня не обеспокоила: он явно старался что-то придумать, силясь убедить меня уступить ему картину. И тем не менее мне было не по себе.

На следующий день доставили все купленное на аукционе, и первым делом я через весь Лондон повез венецианскую картину к реставраторам. Им предстояло со знанием дела почистить ее и либо отремонтировать старую раму, либо подобрать другую. Заодно прихватил я с собой и один из рисунков, чтобы заделать небольшую щербинку в рамке. Реставраторы картин работают неспешно, как и положено, поэтому картин своих я не видел еще несколько недель, и к тому времени уже вернулся сюда, в Кембридж, где в самом разгаре был летний учебный семестр.

Новые картины я привез с собой. Я не слишком часто наведывался в свою лондонскую квартиру, чтобы оставлять в ней что-либо ценное или привлекательное. Остальным новым приобретениям место нашлось легко, но, куда бы я ни помещал венецианскую картину, все казалось неподходящим. Никогда прежде не ведал я таких забот с развешиванием полотен. И непоколебим был лишь в одном: она ни в коем случае не должна находиться в комнате, где я сплю. Я даже не заносил ее в спальню. Нет, человек я не суеверный и до той поры страдал от дурных снов только во время болезни, когда меня лихорадило. Вволю намучившись, отыскивая для картины подходящее место, я в конце концов оставил ее стоять вон там, прислоненной к книжному шкафу.
И все никак не мог наглядеться. Всякий раз, возвращаясь в квартиру, я стремился к ней. Я больше времени провел, глядя на нее… нет, вглядываясь в нее… чем любуясь картинами, превосходящими ее красотой и достоинствами. Казалось, потребность рассматривать каждый ее уголок, каждое лицо до единого неодолима.
О назойливом приставале из залов аукциона я больше слыхом не слыхивал, и вскоре забыл про него вовсе.

Примерно в то же время произошел один любопытный случай. Дело было осенью, в первую неделю семестра и в ночь, когда из-за ранних осенних холодов я попросил развести в камине огонь. Он ярко разгорелся, я работал за столом в круге света от настольной лампы, как вдруг на секунду поднял взгляд. Венецианская картина стояла прямо напротив, и что-то в ней заставило меня приглядеться повнимательнее. Очищенная, картина обнаружила в себе свежие глубины, прояснилось гораздо больше деталей. Я видел множество людей, толпящихся — местами в несколько рядов — на дорожке вдоль воды, гондолы на канале и еще катер, заполненный бражниками, в масках и без оных.
Я вновь и вновь вглядывался в лица и всякий раз находил новые. Люди свешивались из окон и через ограждение балконов, толпились в сумрачной глубине комнат разных палаццо. Но лишь одна персона, одна фигура приковала мой взгляд, выделяясь из всех других, и хотя мужчина располагался близко к переднему плану картины, мне думалось, что прежде я его не замечал. Взгляд его был обращен не на лагуну и лодки, а скорее прочь от них, да и ото всей изображенной сценки: он, казалось, смотрел на меня, обратясь взглядом в эту самую комнату.
Одет мужчина был по-карнавальному, но просто, без вычурности, заметной в нарядах многих других участников, и не скрывался под маской. Зато в масках были два бражника, стоявшие рядом, причем оба явно удерживали его: один за плечо, другой за левое запястье, — они будто старались остановить его, а то и повернуть назад. На лице мужчины застыло странное выражение, словно он был удивлен и одновременно испуган. Как бы не желая участвовать в изображенной сценке, он устремлял взгляд прочь, обращая его на мою комнату, на меня — на любого находящегося напротив картины, — и то, что читалось в этом взгляде, я могу назвать лишь мольбой. Вот только — о чем? Чего он просит? Потрясало уже вот что: фигуру мужчины я видел там, где прежде вообще не замечал. Я решил, что упавший на полотно под определенным углом свет лампы впервые ясно обозначил эту фигуру. Однако какова бы ни была причина, выражение лица на картине расстроило меня и работать с прежней сосредоточенностью я уже не мог.
Ночью то и дело просыпался, в том числе после сна, в котором мужчина на картине тонул в канале и протягивал ко мне руки, умоляя спасти. Сон был настолько живым, что я слез с кровати, пришел сюда и, включив свет, взглянул на картину. Разумеется, ничто не изменилось. Мужчина не тонул, хотя все так же смотрел на меня, все так же молил, и я почувствовал, что на картине он пытался отделаться от тех двоих, державших его.
Я отправился обратно в постель.

Вот и все — и на очень долгий срок. Больше ничего не случалось. Картина много месяцев простояла прислоненной к книжному шкафу, пока в конце концов я не нашел для нее место — вон там, где вы сейчас ее видите.
Она мне больше не снилась. Однако власть картины надо мной ничуть не убывала, ее присутствие давало о себе знать неведомой силой, как будто призраки людей из этой причудливо высвеченной, неестественной сценки находились со мной рядом, навсегда поселились в этой комнате.