Когда Хана ушла наверх, баловать коменданта кофе, Герш выскользнул из дома, направляясь в конюшню. Старый поляк уже убрал денники, так что юноша помог ему натаскать воды и насыпать корм для лошадей. Тех было не слишком много, так что протянуть время не удалось. Он вернулся в дом уже с черного хода, чтобы не вонять конюшней в убранной прихожей. Там-то, на кухне, Герш и увидел потерянную Хану, что была еще больше встревожена, чем вчера. Ее даже не пришлось спрашивать, слова полились из девушки сами собой, видимо, наболело. Но чем дольше говорила Хана, тем мрачнее становился один из ее слушателей.
Как Герш и опасался, девушка воспользовалась своим положением, преподнеся свою просьбу коменданту с самого утра. И с одной стороны, ему, как человеку доброму, было жалко ее и явно клонящуюся к старости мать. С другой стороны, Хана, сама того не подозревая, просто обрубила все пути для Герша и его брата.
Рахель бросилась к подруге, обнимая ее, молчаливо даруя свое понимание, а Герш не мог заставить себя двинуться с места. Он так и остался в стороне, глядя на девушек, и не предпринимая никаких попыток успокоить или ободрить Хану. Помолчав, пока Рахель нежно гладила ту по подрагивающей спине, Герш тихо проговорил:
- Тогда твоей матери стоит выглядеть и вести себя «полезно».
Это был очевидный, но дельный совет. Комендант не терпел слабости. Ему не нужен был едва живой работник. Тот, кто не справлялся со своими обязанностями, быстро исчезал. И Герш определенно догадывался, куда.
Развернувшись, он ушел в ванную, где скинул грязную робу, в которой ходил на конюшню. Отмыв руки и лицо, он вернулся на кухню за едой для псов. Девушки уже разбрелись, что было даже к лучшему – несмотря на положение, в котором Герш пребывал уже длительное время, ему хотелось побыть одному.
Ему, как ребенку, было до боли обидно, что получилось не так, как он планировал. А еще он был снова зол, но теперь уже видел очевидную причину. Он старался изо всех сил, чтобы выскрести их с братом из той кучи навоза, в которой они оказались, но каждый шаг наверх сулил лишь соскальзывание на три шага вниз.
Герш зашел в загон с собаками. Теперь они уже не рычали и не лаяли на юношу, только облизывались, крутили хвостами и немного подпрыгивали от нетерпения. Если и были слышны огрызания, то только между собой – собаки решали, кто из них первым будет есть. Герш чуть улыбнулся, потрепав одного из псов по голове, отчего длинные уши того смешно затряслись в разные стороны. Гершу нравилось, что он нашел подход к ним, что не нужно было опасаться за свою жизнь хотя бы в этой ситуации. А еще улыбку вызвала позабавившая его мысль. Кажется, его взяли в дом, чтобы ухаживать за животными – лошадьми, собаками… комендантом. Снова чуть усмехнувшись, Герш вышел из загона.
Он запирал его, когда затылком, буквально спинным мозгом ощутил на себе резкий взгляд самого главного и самого опасного животного в доме. Боковым зрением Герш видел начищенные им же до блеска солдатские сапоги. И, хоть они были одинаковыми у всех, юноша не сомневался, кому принадлежали именно эти.
В такой ситуации Герш однозначно погрешил. Бог был созданием с крайне странным чувством юмора. Герш ведь хотел встречи с комендантом? Он ее устроил. Только что теперь? И на этот мысленный вопрос, не промедлив и секунды, пришел ответ. Ответ настолько отвратительный, что Герш ощутил себя грязным, едва помыслив об этом.
Если он хотел спасти Ганса, он должен был это сделать. Невозможно выбраться из грязи, не запачкав руки. Это ведь было резонно? Но отчетливо понимая, что он должен сейчас сделать, Герш никак не мог запереть замок, а затем…
- Я слышал о Хане и ее матери, - тихо сорвалось с губ, и Герш понял, что обратной дороги нет. Не кивнет же он коменданту в знак приветствия и не скроется в доме. Сказал «раз», делай «два». – Если вы позволите, у меня есть вариант лучше. Моего брата зовут Ганс. Он может работать наравне со взрослыми, - торопливо проговорил Герш, понимая, что вряд ли комендант заслушается его излияниями. Поэтому проговаривал только основные факты.
Он опустил голову, а пальцы его настолько сильно сжали дерево загона, что костяшки побелели. Сердце стучало, как сумасшедшее. Но теперь Герш не боялся за себя – он рискнул, и, возможно, проиграл. Но он также рассказал о своем брате тому, кому доверять стоило уж если не в последнюю, то в предпоследнюю очередь. Прямо после Гитлера. И чувствуя, как комендант приблизился, сделав шаг или попросту направившись к обнаглевшей прислуге, Герш сказал еще одну фразу, чувствуя, что больше никогда не сможет отмыться от себя самого.
- Молодой парень пригодится больше, чем старая еврейка…

Во дворе было тихо. Так тихо, что Герш слышал жужжание случайно залетевшего шмеля, кружащегося над пожухлой травой. Солдат, карауливший черный ход, казалось, замер в ожидании неожиданной развязки. Наверняка, его глаза полнились интересом. Не часто увидишь, как прислуга теряет контроль от наглости и неожиданной смелости. Комендант же продолжал молча надвигаться. Все ближе и ближе. Герш не поднимал головы. Если мужчина решит пристрелить его под скулеж разволновавшихся от вида хозяина псов, он не хотел этого видеть – пусть это произойдет хотя бы быстро.
Герш лишь отступил на шаг, чтобы повернуться к коменданту лицом – он и так простоял неподобающе слишком долго. Но комендант скрипнул засовом, который с таким трудом поддался дрожащим рукам юноши, и зашел в загон к собакам, словно не слышал ничего. Он был настолько естественным в своем поведении, что Герш на самом деле засомневался – а уж не придумал ли он часом весь этот разговор? Может, он прошел лишь в мыслях его, а на самом деле он просто простоял молча, провожая коменданта взглядом?
Но солдат на входе слишком самодовольно улыбался, словно это он все подстроил, и Герш сделал для себя иной вывод. Комендант просто дал ему шанс, скорее всего, последний, чтобы ретироваться и сделать вид, что этого выводящего из себя дерзкого заявления не было. Но Герш не был глупым, чтобы не понять – комендант еще вспомнит этот разговор. Когда ему это будет нужно или выгодно, или и то, и то.
Тем не менее, пока Герш решил воспользоваться моментом и скрылся с глаз гауптштурмфюрера, что ворковал со своими питомцами. Он вернулся в дом, занявшись мелкими делами, коротая время, пока комендант не ушел на прогулку с собаками. Тогда Герш вернулся на кухню, чтобы поесть. Ханы не было, вероятно, она занялась стиркой, но Рахель словно ждала его появления и скользнула в дверь следом. Они молча жевали скудную, но все же куда более богатую, чем у прочих заключенных, пищу. Только кусок в горло не лез. Теперь, когда все эмоции улеглись, Герша терзала совесть, и он проявил ту же слабость, что настигла с утра Хану.
- Я ужасный человек… - пробормотал он, но более не произнес ни слова. Ему хватило сил, чтобы держать все в себе и не плакаться, как девушке.
- Здесь никто не остается прежним, - спустя короткое молчание мудро проговорила Рахель. Возможно, она совсем не понимала, о чем ей поведал Герш, а может, даже не хотела знать. Но мысленно юноша согласился с ней, цепляясь за это оправдание, так постыдно и низко, словно эти слова могли его очистить.
Герш легко коснулся ее плеча, проведя по нему пальцами, и от этой простой, ненавязчивой ласки Рахель вздрогнула. Она была прекрасной и неглупой девушкой. Будь они на свободе, Герш бы сразу обратил на нее внимание, невзирая на предрассудки. В конце концов, его мать была еврейкой, и ничего ужасного Герш в этом не видел, хотя буквально минуты назад его рот проговаривал обратное, дабы угодить коменданту.
Покончив с обедом, Герш нашел причину задержаться, и когда Рахель вышла, Герш достал пару яблок и несколько кусочков сахара, предназначавшихся лошадям. Он отнес это в конюшню, и часть еды действительно скормил благородным животным, прежде чем приступить к чистке. Часть же он собирался припрятать для брата, как делал все это время. Оглядевшись, Герш не заметил ни единой души, и скользнул к своему тайнику, к елозившей дощечке пола, прикрытой соломой. Он прикрыл все обратно, сметая пыль и мусор руками, но когда поднялся, увидел, как на него из денника смотрит старый конюх.

Герш замер, едва дыша, глядя на поляка и ожидая его решения. Говорят, что нельзя судить людей по себе, но как же было судить иначе? Будь он наивен, решил бы, что «свои» не сдают, но в голове раз за разом прокручивалась омерзительная сцена с заднего двора, которую устроил сам Герш. Если уж свои не сдают, то что это было? Герш ведь не желал Хане зла – ни ей, ни ее матери. Он просто был вынужден сделать это, от этого зависело его собственное счастье. И ничего не мешало старому поляку поступить ровно таким же образом.
Никакие оправдания в голову не лезли. Как уж тут прикрыть себя, когда был застукан на месте преступления? В голове Герша крутилось лишь одно: что он попал из огня в полымя. Едва избежал сурового коменданта, как сдал себя с потрохами со своим воровством. Обидно, что это и кражей-то назвать нельзя было. Разве комендант обеднел от одного яблока и двух кусочков сахара? Разве кто-то это вообще бы приметил? Но Герш и без слов поляка знал, что наказание за такой проступок будет крайне тяжелым.
- У меня там брат, пан Орловски, - проговорил тихо, но достаточно твердо Герш. До того он лишь кивнул на вопрос поляка о том, понимает ли то, во что ввязывается.
Герш почти никогда не разговаривал со старым поляком. Они молча работали в разных углах конюшни, иногда парню доводилось приносить Яну еду. Но когда приходилось обмениваться краткими фразами, Герш никогда не называл его «герром». Поляк не просил, но у Герша язык не поворачивался обращаться так к тому, что натерпелся всякого от этих «герров», хотя само по себе слово не несло в себе никакого негатива.
- Не волнуйтесь, никто не узнает. Я найду другое место, чтобы не ввязывать в это тебя, - едва заметно он пожал плечами, глядя на то, как поляк рассматривает его тайник. Маленькое красное яблоко и два кусочка сахара. Большой пир для маленького немца.
- Детей скоро перевезут в Берлин. Мне все равно недолго осталось, - рассеянно проговорил Герш, делясь крошкой своих переживаний с Яном. После всего, что происходило в лагере и в доме коменданта, он не особенно боялся самого поляка. Он опасался лишь за то, что тот не сможет держать язык за зубами, даже когда Герш будет прятать свои скромные запасы в другом, подальше от конюшни, месте.
- Я все равно покойник… - повторил он, внезапно осознав, насколько близок был к правде и насколько близка была к нему смерть.
Комендант не дал своего ответа на счет брата, а значит опасность переезда в Берлин все еще нависала над Гансом. Герш не знал, что его там ждет, но понимал – ничего хорошего. Даже если там был точно такой же лагерь, кто о нем там будет заботиться? Герш не мог допустить потерять еще и брата. Он попытается выкрасть и спрятать его, но где? Не на конюшне же, подставляя Орловского еще сильнее. Это все равно раскроется, и они оба будут в могиле. Причем, пожалуй, в переносном смысле. Герш не знал наверняка, но представлял, что немцы не будут заморачиваться с похоронами каких-то еврейских мальчишек.
- Прошу вас, молчите, пан Орловски, - прошептал он, вздрагивая от лая собак, разнесшегося так громко. Мозгами понимал, что те были очень далеко, но казалось, словно комендант вот-вот войдет сюда и спустит своих питомцев на них с поляком.
Герш наклонился, забирая яблоко и сахар из тайника. Нести продукты из конюшни было чревато – солдаты у дома явно заинтересуются, куда и зачем он понес еду. Так что Герш протянул яблоко одной лошади, а за сладким ткнулась в ладонь другая мягкая морда. В носу противно засвербело. Герш любил лошадей, но сейчас, глядя на то, как они ели совсем крохотную, но добавку к скудному рациону его брата, было до слез обидно. Сегодня Ганс не получит ничего больше противной мешанины, «щедро» приготовленной для заключенных.

Хоть поляк и говорил без особенных интонаций, как было, пожалуй, свойственно тем, кто прожил много и пережил немало, Герш понимал, что чем-то тронул Яна. Может быть, у него самого был брат или сын, которого он тем или иным образом потерял. Подумав об этом, Герш тут же устыдился всех своих дурных мыслей. Поляк хотел предостеречь его, несмышленого, а не сдать, о чем ярко свидетельствовали последующие слова Яна.
- Ему тринадцать, - отозвался Герш, понимая, что для старого поляка эта цифра была действительно мала. В его глазах, пожалуй, и старший Ройфе был ребенком. Да и еще и проблемным в свете последних событий.
На следующие же краткие рассуждения Яна, Герш лишь покачал головой. Он знал, что будет хуже, если его убьют, а брата загонят обратно в лагеря. Точно также ему будет худо без старшего в Берлине, где детей явно не выпустят, выдав паспорта. Как Герш не крутил ситуацию в голове, ни под каким углом она красивой не выглядела. Ни в каком из вариантов не было счастливого конца, если не приплетать сюда маловероятные вещи. Конечно, было бы прекрасно, если бы уже сегодня к вечеру пришел приказ Гитлера о роспуске неудавшейся затеи или пришли бы дружественные войска освободить пленников, но это не выглядело правдоподобно, как бы Герш не пытался узреть в этом надежду.
- Я не могу иначе, - прошептал едва слышно Герш, хотя Ян, даже если и не расслышал этих слов, точно понял, что ему ответил юноша.
Он и правда не мог иначе. Так, пожалуй, вели себя здесь все, кому кто-то был по-настоящему дорог. У некоторых и вовсе отказывал рассудок от страха из-за близкого человека. Герш все же считал, что ведет себя осторожно и разумно, по крайней мере, до настоящего момента. Попасться так было откровенной глупостью. Но лагерь действительно вытаскивал наружу все истинные чувства и помыслы человека. Кто-то трусливо бежал, бросая всех, кому говорил слова о любви и верности, кто-то вставал грудью на защиту. Герш же понимал, что готов на все. Если бы кто ему пообещал на все сто процентов, что с Гансом все будет хорошо, но ему придется умереть, Герш бы первым плюнул в лицо коменданта, подписывая себе смертный приговор. У него обычно не было суицидальных наклонностей и на тот свет он не спешил, но, если честно… он начинал чувствовать усталость. И это было куда хуже любой боли и страданий.
Он на самом деле начинал уставать от того, что происходит вокруг, и от мысли, что ничего не изменится, как ты не крути. Устал бояться, устал пресмыкаться перед «белыми господами», устал чувствовать себя чужим среди чужих – и не евреем, и не немцем.
Кажется, Ян поймал эту волну настроения, идущую от юного заключенного, и проговорил то, что заставило Герша вынырнуть из своих мыслей. Он был действительно удивлен тем, что старый поляк решил рискнуть своим же здоровьем, но хоть каплю помочь ему, незнакомому, по сути, человеку, которого и знать не знал.
- Я не подведу тебя, - проговорил он гораздо тише. А мысленно повторил за Орловским: «Чертовы фрицы».
Лай собак был все громче – комендант возвращался с прогулки. Герш схватил щетку и занялся чисткой лошадей, что и должен был делать.

Когда наступил вечер и Хана привела свою мать в дом, пряча ее на кухне, Герш постарался скрыться. Он столкнулся с женщинами и чувство стыда вернулось к нему с удвоенной силой. Мать Ханы выглядела уставшей и изнуренной, как и все, кто пробыл в этом лагере дольше месяца. Герш с ужасом подумал о том, что комендант вряд ли захочет себе такую прислугу. Дело было даже не в том, что та была еврейкой. У коменданта дома было всего трое слуг, и все трое были молодыми, а девушки еще и миловидными. Конечно, он мог взять ее для какой-то совсем грязной работы и прятать по приходу гостей, но, как Герш успел подметить, комендант любил похваляться и своими «рабами» в том числе. Гауптштурмфюреру льстило, что ему прислуживали действительно красивые девушки и паренек с достаточно арийской внешностью, которую и Герш, и еще в большей степени Ганс унаследовали от своего отца-немца.
Через какое-то время Хана увела мать наверх, а Герша продолжали терзать двоякие мысли. С одной стороны, он надеялся, что все пройдет хорошо. С другой стороны, как бы Герш не желал добра этим женщинам, ему хотелось, чтобы и его жизни чуточку наладилась. Тем не менее, даже второй вариант в его наивном представлении не подразумевал вреда Хане. Комендант ведь проигнорировал его просьбу, значит, он не успел напортачить.
Тем не менее, не прошло и пяти минут, как Хана спустилась. Одна. Герш забеспокоился, но на ее лице не было скорби или слез, только ужасное волнение и… вина. Он сделал шаг навстречу, когда Хана направилась к нему – она явно его искала. Сердце его забилось быстрее. Неужели комендант что-то сказал ей про его выходку? Нет, тогда девушка была бы в ярости. Но, как и все нечистые на руку, Герш ощущал страх.
- Он зовет тебя… не знаю для чего, - виновато пролепетала Хана, торопливо разворачиваясь, чтобы пойти наверх, ведь она оставила мать наедине с этим чудовищем.
А вот Герш начал догадываться, для чего. Конечно, он не осознал в полной мере, что ему предстоит, но уже был четко уверен, что это было связано с его дневным монологом. Неужели комендант расскажет эту дивную историю при обеих женщинах? Но зачем? Нет, картинка никак пока не хотела складываться в единое целое. Впрочем, Герш и не особенно желал видеть эту полную картину, она явно была не самой приятной.
Он поднялся следом за Ханой, ступая столь же тихо, как приучились ходить все в их доме. Герш то и дело латал эту лестницу, но дерево – есть дерево, совсем беззвучным оно быть не могло, как бы им не хотелось. Перед дверью в кабинет коменданта Герш едва замер на долю секунды, он здесь ни разу не был, и почему-то от этого стало только страшнее. Словно он попал на чужую, совсем неизведанную территорию – заведомо враждебную, которая ничем не сможет ему помочь в предстоящем.
- Герр комендант… - тихо проговорил Герш, оповещая о том, что прибыл, и привычно опустил взгляд, не желая видеть ни лицо их мучителя, ни того, что было уготовано ему жестокой судьбой и этим фашистом.

У каждого из них были свои секреты. Было что-то свое, о чем никто не хотел рассказывать незнакомцам. Пусть они все ютились на закрытой территории лагеря – жизнь продолжалась. И заключенные, и надзиратели вынужденно сосуществовали друг с другом, но в силу отвратительной политической ситуации и от желания сохранить что-то личное, никто не стремился познакомиться поближе. Даже те, кто жил под крышей одного дома или барака.
Каждый хранил что-то только в сердце. Так Герш однажды увидел милого, застиранного зайчика на тумбочке у коменданта. Так он услышал в момент отчаяния о матери Ханы. Так сейчас все они слушали про его младшего брата, о котором небрежно вещал гауптштурмфюрер. И причиной таких тайн был даже не страх. Ничего бы не переменилось, если бы Герш рассказал кому-то о невысокой и прелестно милой полячке, на чьих щеках появлялись аккуратные ямочки, когда та звонко смеялась над его неловкостью. Все бы осталось прежним, как в ее жизни, так и в его. Но он никому не рассказывал об этом, да и сам вспоминать старался пореже. Дело ведь не в страхе, а в сильнейшем недоверии, которое селилось в них с первых дней заключения.
Зашуганные, забитые и смертельно уставшие, они не доверяли ни немцам, ни друг другу, ни самому себе. И это было понятно…
В глазах Ханы сейчас сверкнуло именно это недоверие, которое она направила на Герша. Имела полное право. Он был предателем, а хуже того – трусом. Даже сейчас, стоя рядом с еврейками и комендантом, слушая ровный, едва веселящийся голос фашиста, Герш мысленно оправдывал себя. Теперь уже даже не тем, что у него не оставалось выбора. Он вслушивался в слова Кернера и говорил про себя, что по этим фразам было не понятно, когда и зачем он заводил речь о своем брате. Быть может это было до того, как Хана призналась им с Рахель на кухне о том, что планировала. Быть может, комендант изначально знал про его брата.
Его оправдания были никому не нужны, кроме как самому Гершу, но тем не менее, он все равно пытался обелить себя. Хотя бы ради собственной же совести. А она его без сомнения мучила. Не так сильно как с утра, но не менее насаждающе. К тому же Герш прекрасно знал, что добром это все не кончится, в каком бы приятном расположении духа ни был комендант. Минута-другая и его настроение переменится, как море перед штормом.
И словно в знак подтверждения, комендант запустил руку в ящик стола и вытащил пистолет. Герш вздрогнул. Ему стало совсем не до мысленных оправданий и стыдливости. Черное блестящее дуло оружия невольно притягивало его взгляд и словно гипнотизировало так, что отвести глаза Герш уже был не в силах.
В голове вновь и вновь прокручивались слова коменданта, произнесенные до того. Неужели он застрелит его, тем самым доказывая, что Хане он благоволит больше? А может он вообще каждого наградит свинцовой пулей, чтобы больше не осмеливались просить? Комендант продолжал говорить, и теперь это звучало издевкой – насмешкой перед ликом смерти. Словно мужчина решил позабавиться перед тем, как устроить поистине дьявольскую бойню.
Герш сглотнул. Его обуял настоящий ужас, эдакий животный страх, когда комендант поднялся из-за стола с пистолетом в руке. В лагере было много оружия; дом коменданта постоянно охраняли солдаты с автоматами, но к ним все слуги невольно привыкали. Они видели их неподвижные изваяния каждый день, и час от часу ничего не происходило. Оставшись с фашистом в комнате почти наедине, увидеть направленное на тебя дуло пистолета оказалось просто невыносимо. Если бы страх не сковал все члены, Герш бы, пожалуй, бросился наутек и точно получил бы свои девять грамм. Но он словно оцепенел, не в силах двинуться, не в силах выдавить ни звука из судорожно сжавшейся глотки.
Он даже не сразу понял, что комендант протягивает пистолет ему, продолжая смотреть на оружие, как на живую змею в руках человека. Но сквозь незримую вату в уши пробился настойчивый голос Кернера и спустя половину минуты, в эту слегка затянувшуюся паузу, Герш понял, что от него требовалось, и новая волна паники накрыла его с головой.
В таком состоянии парень даже не мог помыслить о том, что мог бы застрелить самого коменданта, раз он так бесстрашно выдает ему свое оружие. Вероятно, на это и был расчет. И лишь его собственные слова, которые комендант так язвительно вернул ему, отрезвили Герша. «Молодой парень или старая еврейка?». Не глядя на Хану и ее мать он протянул руку и дрожащими пальцами взял пистолет. Девушка тихо вскрикнула, испугавшись то ли зрелища, то ли за мать. Наверное, ей было сложно поверить в то, что он так безмолвно подчинился. Только это было не так. Герш просто не мог вымолвить ни слова.
Пистолет оказался тяжелым. Герш до этого не держал в руках оружия, и был в глубине души удивлен, как столь маленькая вещица неприятно оттягивает кисть. Он смотрел на свою руку с оружием, а в голове пролетала тысяча мыслей и сотня картинок. Что ему делать? Он не может застрелить эту несчастную женщину. Это неправильно, а он… он не фашист, чтобы хладнокровно расправляться со всеми, кто мешает его благополучию.
После таких мыслей в голове неизменно появлялось лицо Ганса – с грустными, уставшими глазами, которые больше подходили для видавшего жизнь старика, а не тринадцатилетнего мальчишки. Он не мог, но он должен был… ради брата.

Все происходящее вокруг напоминало кошмарный сон, только вот проснуться не получалось. Пожалуй, если бы Герш знал, к чему приведет его маленькая подлость, он бы никогда не развязал свой язык. Это было все также подло: одно дело – убить чужими руками, другое – глядя в глаза невинному человеку, которого должен лишить жизни. Если на первое Герш решился, то ко второму был никак не готов.
Его рука дрожала так сильно, что он отстукивал неровный ритм дулом пистолета по своему бедру, и никак не мог заставить себя даже приподнять пистолет. Хана кричала и рыдала, умоляя то его, то коменданта не делать этого, и сердце Герша сжималось в невыносимой боли. Как он мог так поступить? Что с ним сделал этот лагерь? Когда он стал таким?
Он пытался напоследок списать свой поступок на глупость, якобы он не знал, как поступит комендант в тот момент, когда рассказывал ему про брата, но все это было ложью. Конечно, он знал, что подстрекает гауптштурмфюрера убить старую женщину, чтобы дать возможность пожить подольше Гансу. Он знал и все равно сказал то, что сказал. Но есть Бог на свете, и он все слышал, наказывая глупца.
В глазах Герша плескалось раскаяние, боль от вида перепуганных женщин, причиной чего стал он сам, и все тот же неугасаемый ужас. Ведь вместе с добрыми и искренними страданиями, вместе с желанием, чтобы все это прекратилось, Герш понимал и другое. Если он не выполнит приказ коменданта, на месте матери Ханы будет стоять его брат. Он будет также плакать и умолять не трогать его, но только комендант не будет также колебаться, как Герш сейчас. Пожалуй, этот монстр даже не моргнет, когда пристрелит его маленького братишку, прерывая его жизнь так рано и так глупо.
Герш чувствовал, как начинает сходить с ума. Ему хотелось взвыть, заорать дурным голосом громче Ханы, упасть на пол или убежать, но только не принимать никаких решений. Смертельных решений. Она или Ганс? Невинный человек, достойный жизни, как и все остальные люди, или его любимый брат?
Видимо молчание и бездействие затянулось, и комендант сделал пару шагов, оказываясь за спиной Герша, проговаривая слова, что и без того крутились в голове парня. Впрочем, тот был в таком состоянии, что не сразу заметил фашиста за собой. Перед глазами Герша стояло испуганное, умоляющее лицо старой еврейки, которую он обрек на смерть. Она хотела зажмуриться, чтобы не видеть собственную смерть, но не могла сомкнуть век, из-под которых неслышно лились слезы, собираясь на нарумяненных щеках.
Одно движение, и эти живые глаза остекленеют. И виной этому будет он – Герш. Все крутилось и вертелось так, что парень чувствовал дурноту, будто его вот-вот стошнит, хотя в горле было сухо, как в жаркой пустыне.
Руки коснулся жар чужого тела, но Герш даже не вздрогнул, даже когда краем сознания понял, что комендант находится так близко, как еще никогда не стоял. Он покорно поднял руку, но, несмотря на то что дуло все также ходило ходуном из стороны в стороны, уверенно держал ее направленной на мать Ханы, заставляя последнюю всхлипывать и выть громче. Он должен был это сделать, Ганс должен был жить любой ценой. Любым способом. Его старший брат позаботится об этом, чего бы ему это не стоило.
В другой ситуации подобная мысль вызвала бы у Герша нервный смех, но сейчас комендант поистине придавал ему уверенности. Он стоял так непоколебимо, а рука его была так тверда, словно ничего удивительного не происходило. Как будто так все и должно было быть. Герш буквально вцепился зубами в это ощущение, выбрасывая из сознания все лишнее – скрючившуюся Хану, несчастную еврейку, все пережитые ужасы, все страхи, а также совесть и мораль. На следующие секунды Герша словно окутала тишина, в которой он слышал лишь биение сердца коменданта. Такое размеренное и ровное, абсолютно бездушное.
Строгая форма тихо шуршала, соприкасаясь с простой рубашкой. Герш даже слышал запах этой формы и самого коменданта, словно все его чувства обострились в этот миг. На еще одну долю секунды Гершу даже захотелось податься назад и спрятаться в этих ощущениях спокойствия так, словно не комендант был виновником всего этого. Кажется, он окончательно сходил с ума… Но Ганс, его милый брат, как же он… Лучше выстрелить в голову, тогда у нее будет меньше шансов мучаться… Вздохнув в унисон с комендантом, Герш перехватил запястье второй рукой и недрогнувшим пальцем нажал на крючок.

Отредактировано Герш Ройфе (2019-06-25 23:33:57)

Герш хотел закрыть глаза, чтобы не видеть самого момента убийства. Трупов он уже видел предостаточно. Не то, что бы в лагере велся отстрел неугодных, но было и такое. А бывало, что люди и сами гибли, не выдержав зверских условий пребывания. Не хотелось видеть сам факт того, что он становится убийцей. Таким, как комендант или другие, попавшие под пяту Гитлера с его политической системой. Тем не менее, глаза оставались открытыми – словно что-то внутри не давало сомкнуть веки.
В мозгу уже лихорадочно пронеслась картинка из несостоявшегося будущего. Грохот выстрела, неприятная отдача, кровь, брызнувшая на пол и его руки, и падающее на пол тело невинной еврейки, из которого быстро утекала жизнь.
Отчего-то, вероятно из-за немыслимого страха, Герш даже не подумал о том, что захоти комендант убить кого-то из них – он бы вывел их во двор. Зачем пачкать кровью, мозгами и мочой пол и стены собственного кабинета? Конечно, он мог затем отдать приказ, чтобы сами Герш и Хана убрали тело и отчистили все до блеска, но все же это было бы не резонно. В воздухе все равно витал бы запах человеческих жидкостей, быстро впитавшийся в доски пола, а кроме того, гарь от сгоревшего при выстреле пороха.
О таких мелочах и не думаешь, когда тебе в руки суют пистолет и приказывают выстрелить незнакомцу в лицо. Всякое пролетает перед глазами, но не логика мучающего тебя и окружающих фашиста.
Спусковой крючок был тугим, но решимость Герша достигла того предела, когда он с легкостью преодолел это сопротивление механизма. Он вздрогнул, когда оружие глухо щелкнуло, но выстрела не последовало, а побледневшая женщина стояла на своих двоих ногах. Герш с секунду не мог сообразить, что произошло, а главное, что делать дальше. Если это была осечка, вряд ли ему хватит решимости повторить начатое.
Ему снова помог комендант, громко рассмеявшийся за его спиной, отчего все остальные в этой комнате вздрогнули сильнее, чем от неудавшегося выстрела. Кровь отхлынула от лица Герша и он побледнел следом за своей жертвой, если не еще сильнее. Внезапно он резко осознал все. Начиная от того, что только что мог натворить уверенной рукой, и заканчивая тем, как близко к нему все это время стоял человек, которого он так ненавидел.
Но, если честно, второй факт заметно проигрывал первому. Поэтому комендант, желавший перехватить оружие, вынул его из явно ослабевшей руки Герша. Тот едва мог удержать черный металл, и непременно бы выронил его, если бы фашист не подоспел.
Кернер уже вернулся за свой стол, шумно убирая Маузер в ящик стола, а Герш не мог сдвинуться с места, лишь беззвучно произнес одними губами: «Прости». Вряд ли Хана видела это за своими слезами, видимо, уже от облегчения, да и если бы видела – это бы ничего не изменило. Герш даже не понимал до сих пор, что это была шутка. Кто вообще в здравом уме мог так шутить? Что в произошедшем было вообще смешного? Пожалуй, если бы лицо коменданта все еще не означало спасение Ганса, Герш бы набросился на него и бил бы до тех пор, пока от этой арийской пропагандируемой красоты не осталось бы ни следа.
Страх, сменившийся решимостью, а затем недоумением, перетек в глухую ярость. Краешком сознания Герш даже ощутил, что эта злость, так изумлявшая его в первое время, стала какой-то родной и приятной. Словно она напоминала ему, что он живой и может бороться, а еще помогала с последним.
Герш вышел первым, когда комендант отсмеялся и решил, что с них хватит. Он даже не посмотрел в сторону Ханы и ее матери, быстро спускаясь по лестнице, не беспокоясь, как раньше, что его шаги разносятся по всему дому. Он нырнул в их ванную внизу и почти упал на пол, глубоко вздыхая. Перед глазами все плыло и тошнота вернулась с новой силой, когда яркие переживания поутихли и перестали поставлять в организм адреналин. Герш обнял колени и опустил голову, боясь, что пережитое не даст ему покоя, но в голове было абсолютно пусто.

Герш не знал, что случилось с Ханой и ее матерью дальше. Он покинул кабинет еще до того, как девушка поднялась с пола, опираясь на руку ненавистного им коменданта. И, если честно, ему сейчас было все равно. Пусть даже комендант пристрелил их обеих, как диких собак, Герш бы не вздрогнул от грохота выстрелов.
Он продолжал так сидеть, наслаждаясь тишиной и пустотой, вакуумом возникшей в его голове. Тошнота потихоньку уходила, и Герш понял, что был весь мокрый от пота – рубашка на спине буквально прилипла. Он почти не помнил деталей происходившего в кабинете коменданта, мозг быстро выбросил эти переживания, не желая хранить в себе такой ужас. Зато ощущал облегчение от того, что все чувства и способность двигаться, говорить и мыслить вернулись к нему сейчас в полном объеме.
Рядом раздались тихие шаги, и Герш чуть сжался, думая, что это Хана. Что она пришла и сейчас, как минимум, ударит его. Она имела на это полное право. Вместо того на его напряженные плечи нежно опустились узкие ладони, такие горячие и приятные. Гершу не нужно было поднимать голову, чтобы понять, кто это.
Несколько секунд Герш наслаждался тонкими прикосновениями, приносящими спокойствие и давно забытую ласку, но потом ему вдруг стало противно. От себя. От того, что ничего не подозревающая Рахель пыталась поделиться частичкой своего света, все еще не угасшего под гнетом лагеря, с ним. А ведь он только что хотел убить мать ее подруги, повести себя так по-фашистски. Нет, нужно было называть вещи своими именами, он вел себя по-свински. Так что был не достоин прощения.
- Не нужно, - пробормотал он, поднимая лицо, что начало наливаться цветом вновь. – Ты ничего не понимаешь…
Рахель молчала, но и никуда не уходила. Она, может, не знала, что произошло наверху, но точно понимала, что нужно одному конкретному человеку перед ней. Она не лезла в душу, даже не пыталась говорить что-то. Если бы Герш захотел, он бы сам ей излился, облегчив свою ношу и разделив ее на двоих. Но Герш также хранил молчание.
Он не хотел обсуждать то, что произошло за закрытой дверью, ни с Рахель, ни с кем-либо еще. Никогда. И даже не потому, что боялся, какими тогда глазами на него посмотрит эта милая девушка. Сам себя он давно оценил и наказал. Просто не хотелось лгать. А Герш понимал, что открой он рот, то тут же свалит все на коменданта, который принудил его к этому. Ему не хватило бы духу признать все начистоту, он был настоящим трусом.
Он поднял голову и потянулся вперед, легонько целуя Рахель в уголок губы – в знак благодарности за слепую веру в него и поддержку, которую она хотела оказать. Поцелуй вышел смазанным и неловким, и Герш поднялся, решив забыть и о нем тоже. Им следовало вернуться к своим обязанностям прежде, чем комендант выйдет из своего кабинета в любом из своих непредсказуемых настроений. Накинув рабочий халат, Герш вышел из дома, возвращаясь в конюшню, где старому Яну нужна была помощь с вечерней кормежкой лошадей.

То, как Хана прощалась с матерью, Герш не видел, да и слов старой еврейки не застал. Впрочем, даже если бы и услышал, не переменил бы своего мнения. Возможно ей, женщине, по всей видимости, гордой, было лучше умереть от голода и холода в казарме. Герш же продолжал видеть для своего брата шанс выжить под этой крышей. Прошло не так много времени, чтобы в голове сложилась цельная картинка, но Герш мерял тем, что имел. Он был вполне сыт, ему не нужно было работать под дождем и в непогоду на открытом воздухе, и угрожал ему лишь один человек, а не все немецкие солдаты, что проходили мимо.
Комендант был человеком суровым, тяжелым, как по характеру, так и на руку, и, самое ужасное, непредсказуемым. Никто, даже сам Герш, хоть он и был виновником случившегося, не мог предугадать, что гауптштурмфюрер достанет сегодня револьвер и прикажет мальчишке стрелять. Да и неприятная ситуация на обеде с другими офицерами стала неожиданной для Герша. Но он все еще был жив – и это было главным.
Он был уверен, что обучит брата всему. Ганс был старательным мальчишкой – жизнь у тетки, которая их обоих терпеть не могла, научила крутиться. Так что Герш расскажет ему, что нужно делать и как не попадаться на глаза коменданту, и у них появится возможность прожить хотя бы еще пару месяцев. А мать Ханы к тому времени наверняка будет тлеть на заднем дворе вместе с другими трупами, которые вряд ли предавали земле, как немцев.
Герш не думал, точнее, старался не думать, что они выживут… совсем. Вокруг происходило что-то страшное, чему не было видно ни конца, ни края. Тучи буквально сгущались у них – нежеланных – над головами. Но Герш не собирался опускать руки, он собирался продолжать бороться. Он собирался выторговать у неумолимой старушки с косой хотя бы еще пару месяцев. Жизнь в лагере сложно было назвать жизнью, но они еще дышали – а это одно уже многого стоило. Герш был уверен в этом.
Уже поздним вечером Герш столкнулся с вышедшим комендантом и уже было хотел проскользнуть мимо него серой тенью, опустив очи долу, как его остановил властный, но довольно равнодушный голос. Тот словно молнией поразил парня. Герш не знал, что комендант произнес Хане именно эту фразу, но после того, что случилось наверху, в кабинете, эта аналогия была и не нужна. Что если ситуация повторится? Но на сей раз пистолет будет заряжен?
Герш мотнул головой, отгоняя от себя нехорошие мысли. Бред какой-то. Вряд ли коменданту будет интересно разыграть ту же карту второй раз. Но тревога не утихала. Тихо промолвив «да, комендант», ставшее личным проклятьем, Герш скрылся из гостиной, продолжая работать по дому. Герр Кернер уже направлялся спать, а прислуга еще долго не добиралась до своих кроватей. И все это время Герш только и думал, что о словах коменданта.
Конечно, он не рванулся тут же вести своего брата. Он прекрасно знал распорядок дня гауптштурмфюрера. Сейчас тот поднимется к себе в комнату и, раздевшись, рухнет в кровать, где проспит до утра. Утром к нему вновь поднимется Хана с кофе, затем у коменданта были свои дела, а вот после плотного обеда…
Герш прерывисто вздохнул. В голове пролетали не самые веселые картинки. В основном на них была сцена того, как комендант безжалостно убивает Ганса на его глазах, чтобы слуга больше не считал, что в праве попросить что-то у хозяина. И, хоть это было ужасно, Герш краем сознания подумал, что такая смерть даже получше той, что грозила многим в казармах. Смерть от голода слишком мучительна, а от избиения солдат – болезненна. Пуля, выпущенная в упор, наверное, не доставит столько страданий. Это было кошмарно, но Герш желал своему брату самого лучшего. Даже если речь шла о смерти.
Закончив все дела и отчистив до блеска сапоги коменданта, Герш, наконец, поднялся наверх, чтобы проспать несколько часов до рассвета. Сон еще долго не шел к нему. Его терзали самые разные мысли. И о том, что случится, если ничего не получится. Как он будет жить без брата? Если он не убережет Ганса, пожалуй, он и сам уйдет следом за ним. И о том, что случится, если все получится. Не будет ли Хана мешать их счастью? Не выставит ли она Ганса в дурном свете перед переменчивым комендантом? Герш опять судил по себе.
Еще он думал о том, что сегодня должна прийти Рахель. Он так и видел, как дверь в его комнатушку открывается, и она нерешительно и молча входит. Но этого не произошло. В доме стояла полнейшая тишина. Впрочем, оно было и правильно. У них всех не было никакого будущего.

Герш думал, что после всего пережитого, он не сможет сомкнуть глаз. Что день, полный ярких и не слишком приятных впечатлений, навалится на него всей своей тяжестью, а перед закрытыми веками вновь и вновь будет возникать образ испуганной еврейской женщины, отчасти смирившейся с неизбежностью смерти. Но прошло не больше десяти минут, как Герш уже крепко спал и никаких тягостных сновидений не видел.
Возможно, мозг пощадил его, стерев все неприятные видения, как подтирает и другие болезненные воспоминания со временем.
Парень проснулся, когда солнце уже достаточно уверенно вставало из-за горизонта. Он спохватился, торопливо обуваясь и спускаясь вниз. Еще не хватало проспать в то время, как комендант проснется и потребует завтрак. Но на лестнице Герш столкнулся с Рахель, торопливо и пугливо поднимающуюся к нему. Увидев его, девушка молчаливо кивнула и ушла в обратном направлении.
Несмотря на таинственную и явно страшную ситуацию, которая озлобила Хану и чуть не добила Герша, Рахель не отвернулась от него, и это было приятно. Хотя, возможно, ее невольная подруга попросту еще не рассказала ей всех деталей вчерашнего вечера.
Думать об этом не хотелось, к тому же у Герша была куча дел, которые не ждали отлагательств. Так что он с головой погрузился в работу и очень многое успел к тому времени, как хозяин этого дома спустился к завтраку.
Герш не собирался и носа показывать в столовой, где в гордом одиночестве сидел комендант, решая, какое настроение ему нацепить поверх военной формы. Но зайдя на кухню парень встретил и ту, с кем видеться не хотелось еще сильнее. Хана тут же напряглась, а ее тонкие черты обострились. В глазах помимо вчерашнего непонимания и боли отчетливо просквозила злость. Герш не мог ее в этом винить, но и реагировать не собирался. Он не видел смысла в том, чтобы оправдываться и рассказывать ситуацию со своей стороны — это не изменило бы ровным счетом ничего. В итоге он все равно направлял пистолет на мать Ханы, готовый выстрелить.
Он было уже скользнул мимо, как Хана с непривычной для нее твердостью сунула ему в руки чайник с горячим кофе и приказным тоном заявила, чтобы именно он отнес его коменданту. Возможно, это была ее маленькая месть, а может, эмоции просто вырвались наружу, и девушка не смогла их сдержать.
Едва слышно выдохнув, но все так же не проговорив ни слова, Герш зашел в столовую, ступая едва слышно по деревянному полу. Но в пустой комнате сложно было не заметить появившегося человека, так что он тут же привлек к себе внимание коменданта. И первыми словами того было замечание о брате.
Герш едва заметно вздрогнул, но тон коменданта говорил о том, что настроение у него было если и не хорошим, то сносным. Чему в этом доме учились быстро, так это распознавать быстро меняющиеся порывы герра Кернера. Когда к нему лучше было не приближаться, а когда можно было хоть на секундочку расслабиться, понимая, что ближайшие пару минут тебе ничто не угрожает. Жаль, что дольше это ощущение никогда не длилось.
— Я не хотел отвлекать вас от важных дел, — честно и тихо проговорил Герш, приблизившись к столу. С каждым шагом он опускал голову все ниже, чтобы не смотреть коменданту в глаза, словно тот бы бешенным псом, готовым броситься на любой «вызов».
— Я найду его после обеда, если вас… если вам это будет удобно, — проговорил Герш, чуть запнувшись.
Было трудно подобрать нужное слово. Если «что»? Если коменданта не затруднит потратить минуту драгоценного времени, чтобы оценить годность живого человека? Если вы не возражаете против того, что такие же граждане Германии, как и вы, будут унижаться на ваших глазах, выискивая возможность протянуть еще пару месяцев?
Впрочем, это не имело никакого значения. Герш был хорошо образован, сколько позволяла достойная немецкая школа не для бедных. Так что он быстро сориентировался в выборе вежливой и нейтральной фразы, которая могла прийтись коменданту по душе. Кроме того, герр Кернер и сам бросил свои пару слов, заставившие Герша еще разок содрогнуться.
Занять его место? Комендант любил иногда говорить так, что всей его прислуге оставалось лишь гадать, что за всем этим последует. И место, в котором они все находились, не прибавляло оптимизма, поэтому выводы обычно были не самыми радужными. Герш сейчас довольно отчетливо услышал в словах коменданта о том, что его заменят более молодым и способным, вероятно, на большее.
Надо сказать, Герш не сильно возражал. Если бы такой выбор встал перед ним на самом деле, если бы комендант спросил бы, кого лишить жизни — старшего брата или младшего, Герш бы не колебался в ответе. Возможно, это стало бы ошибкой, оставить Ганса наедине со всем этим, но Герш не мог иначе. В любом случае, здесь не было места, где им бы не угрожала опасность, а в доме коменданта Ганс мог хотя бы поесть получше.
Герш кивнул, подливая мужчине кофе, аккуратно, не разлив и капли, словно делал это всю свою сознательную жизнь. А сам все думал о том, что же имел в виду комендант, когда говорил это. Ведь последующая фраза его, казалось, полностью противоречила предыдущей.
— Да, герр комендант. Что прикажете, — он даже не спрашивал, а утверждал. Утверждал то, что выполнит любое приказание фашиста. У него просто не было иного выбора.

Герш и сам не собирался задерживаться в столь непосредственной близости от коменданта. Едва тот потерял к прислуге интерес, Герш отошел от стола и вышел из столовой. Пока у герра Кернера было неплохое настроение, нужно было действовать. Возможно, коменданту и впрямь пришлось по душе подхалимство Герша, а, может, ему было все равно. Грань между этими двумя эмоциями у фашиста была слишком тонкой.
Если бы Герша попросили нарисовать на бумаге эмоциональность коменданта, он бы изобразил наверху листа две маленькие ступеньки. На той, что повыше — хорошее настроение, а следом за ней, на расстоянии не больше сантиметра — безразличие. Под этими же ступеньками была глубокая пропасть с отвесными краями — бесконечная злоба. Комендант очень быстро срывался с положительно окрашенной лесенки вниз и мог за секунды достичь дна, а вот выбраться ему было гораздо сложнее. Герш пока не нашел той веревки, которую можно спустить в эту бездну, помогая коменданту забраться наверх. И он сомневался существует ли на свете веревка такой длины, чтобы выдержать это.
Выйдя за дверь столовой, Герш заколебался. С одной стороны, ему не хотелось предупреждать Хану о том, что комендант остался в одиночестве, в то время как это было целиком ее обязанностью — следить за его завтраком. С другой стороны, Герш понимал ее чувства и реакции, и был достаточно добрым человеком, чтобы подавить в себе глупую обиду.
Он зашел на кухню, поставил чайник на стол и кратко кивнул в сторону стены, пограничной со столовой.
— Я ушел, — кратко сказал он и, более ничего не добавив, пошел в лагерь.
Сам Герш завтракать не стал. Он об этом даже не подумал — желание подкрепиться как рукой сняло после заявления коменданта о том, что им надо побыстрее со всем разобраться. Герш не знал, что ждет его через какие-то минуты, в каком настроении он застанет гауптштурмфюрера и какое тот примет решение касательно его младшего брата. Страх, и без того не утихавший, овладел мыслями и душой Герша.
Тем не менее, физически он не был скован и целенаправленно шел к части лагеря, где содержались в тех же жутких условиях дети. Герш убеждал себя, что нужно было действовать. Их конец так или иначе предрешен. Если он не попытается, Ганса увезут в Берлин, а там заморят голодом и непосильным трудом в другом лагере. Или его пристрелит комендант прямо сейчас. Выбор был откровенно паршивым — между смертью и смертью. Но во втором случае все же была скромная надежда на то, что Ганс еще немного поживет в доме, под нормальной крышей и с более-менее сносным пропитанием.
Дорогу Гершу, погруженному в свои тяжелые думы, перегородил охранник, направляя на него узкое, смертельно опасное дуло автомата. Парень вздрогнул, но отчего-то не испытал такого же страха, какой, бывало, испытывал перед глазами коменданта, даже если при том не было никакого оружия.
— Герр Кернер приказал привести одного из детей, Ганса Ройфе, — проговорил Герш причину своего визита. Обычно он не встречал сопротивления, ведь он был даже одет не так, как остальные пленники. На нем не было отличительного знака, а тело скрывала не полосатая тонкая роба, а обычная дешевая одежда.
— Вывезти пленника? — нахмурился солдат.
— Привести, — поправил Герш, едва подавив вздох.
От охранника сквозило сильным польским акцентом. Вот ведь ирония… мальчик, награжденный желтой еврейской звездой, говорил на немецком лучше, чем поработившие его садисты. Видя, как нерешительно ведет себя солдат, Герш добавил, чувствуя болезненную желчь в горле от произнесенных слов:
— Герр Кернер желает допросить заключенного, — это слово солдат знал.
— Знаешь, как он выглядит? — спросил он и, дождавшись кивка, опустил оружие.
Герш быстро оббежал отделенную территорию и нашел группу мальчишек, которые также, как и он когда-то, занимались строительством какого-то здания. Среди худых изнеможенных лиц он быстро нашел своего брата.
— Ганс, пойдем, — кратко проговорил Герш, подавляя нахлынувшие эмоции, которым сейчас было не место. — Я тебе все объясню по дороге.
Придерживая брата за локоть, Герш вел его к дому коменданта, вполголоса рассказывая свой план. Отойдя подальше от бдящих солдат, он повернулся к Гансу и крепко обнял его, впервые за долгое время прикасаясь к младшему брату. В носу предательски засвербело, но Герш твердил про себя, что должен оставаться сильным, даже если окажется, что он вел своего любимого мальчика на верную смерть.
— Я попросил коменданта, чтобы он взял тебя в дом, — торопливо шептал Герш. — Сказал, что ты можешь быть полезен с домашними делами. Я не знаю… прости, Ганс, я не знаю, что из этого выйдет. Возможно, он убьет нас обоих, — честно признался Герш, ведь его младший брат и так все прекрасно видел. Видел все, что происходило в лагере.
— Но если он решит, что… если все получится, то мы будем жить рядом, — закончил Герш и еще тише прошептал несколько наставлений. — Не смотри на него, если он не потребует этого. Если будет задавать тебе вопросы, отвечай кратко, по делу, не задавай вопросов. Договорились? Я люблю тебя, Ганс. Мы справимся.
Прошептав это, Герш завел брата в дом, ведя сразу наверх, в кабинет коменданта. Перед дверью он остановился, чувствуя физически, как звонко бьется испуганное сердце. Судя по круглым глазам Ганса, ему тоже было не сладко.
Герш постучал в дверь, выждав положенные несколько секунд, в которые обычно люди выказывают нежелание, чтобы кто-то входил. Оного не последовало, и Герш первым вошел в кабинет, тут же опуская взгляд, едва завидев коменданта.
— Герр комендант, я привел его…

Ганс старался быть смелым ради брата, но даже взгляд боялся скосить в его сторону, когда комендант был так близко и смотрел прямо на него. Ганс, кажется, забыл, как дышать и вообще старался как можно меньше проявлять признаков жизни. Хотя сердце стучало как сумасшедшее.
Герш жил в этом доме несколько месяцев. Он приносил младшему брату кое-какую еду, но она не могла его спасти от голода, не могла спасти от холода. Несмотря на то, что работа в доме не казалась такой уж легкой – комендант Кернер пугал Ганса больше, чем лагерные надзиратели – сейчас он мечтал о тепле и быть рядом с братом. Знать, что с ним происходит.
В лагере говорили, что комендант очень жестокий. Да и Ганс понимал, что надзирателями в лагере управлял этот человек и, думал мальчик, он должен быть еще хуже.
- Нет, герр комендант, - произнес Ганс в ответ, и голос его получился таким плаксивым, что мальчик поразился сам себе. Он и не знал, что его голос может так звучать. Ганс зажмурил глаза и закусил губы, стараясь понять, какой ответ он должен дать, - На меня никто не жаловался в лагере, герр комендант, я хорошо работаю, я не знал до сегодняшнего дня, что Герш попросит за меня, герр комендант.
Ганс выдал все, как есть, со страху, после чего все же скосил взгляд на брата, пытаясь уловить, правильно ли он сделал. Герш не давал никаких указаний, кроме тех, кто говорить надо по делу. Но что говорить-то?!
Кажется, комендант подобрел, и следующий вопрос уже был сказан совершенно другим тоном. Ганс выдохнул тихо. Но расслабляться не спешил.
- Да, герр комендант, я очень хочу домой, - сказал мальчик тише обычного. В его глазах промелькнула надежда, когда комендант сказал про отправление поезда в Берлин, но Ганс быстро добавил, - Но только с братом, герр комендант. Я хочу быть с братом, - эти слова были сказаны твердо и решительно, Ганс сжал костлявый кулак от этой решительности. Если бы ему было позволено, он мог бы рассказать, как они несколько лет назад приехали в Польшу к тетке, надеясь тут жить обычной жизнью, как на их воспитание наплевали и Ганс почти не ходил в школу. Братья все время были вместе и не хотели расставаться. Но комендант не хотел этого знать.
Но следующий вопрос заставил Ганса запнуться, и он снова скосил взгляд на брата. Мальчика не так пугал пистолет на поясе коменданта – оружие он много видел у лагерной охраны – но сказать слова, которые бы разозлили коменданта было страшнее.
- Нас кормят… как полагается, герр комендант, - осторожно произнес Ганс, следуя указаниям брата и не поднимая взгляд на гауптштурмфюрера, - Хочется… - совсем тихо произнес Ганс, потому что ложь была бы настолько очевидной… но на правду не хватало смелости.
Запах сладких конфет ударил в нос, когда комендант протянул их. Мальчик даже не знал, что конфеты пахнут так сильно. Еле заметно, он втянул уже позабытый запах, снова украдкой глядя на брата. Кажется, он уловил кивок, после которого уже смелее сам протянул руку и взял конфеты. В холодной руке ребенка они даже не таяли.
- Он сказал, герр комендант… - со вздохом произнес Ганс, во время этого разговора его дыхание то и дело сбивалось, - Что попросил вас взять меня в дом, и мы можем быть рядом. И что вы можете убить нас. [icon]http://s9.uploads.ru/ktd8s.jpg[/icon]

Отредактировано Ганс Ройфе (2019-09-15 22:56:15)